Кларье, — у нас имеются четыре бутылки с раствором, но занимались ими только две сиделки. Кроме того, нам известно, что, во-первых, в четверть пятого перестала работать капельница, а во-вторых, Антуан уже умер некоторое время назад. Какой напрашивается вывод? А такой: одна из вас говорит неправду. Не спешите протестовать! Факты говорят сами за себя. Я здесь ни при чем. Слишком очевидные факты. В четыре часа, когда на дежурство заступила Вероник, Антуан был уже мертв, его тело успело остыть. Но смерть вскоре привела к остановке капельницы. А значит, когда пришла Вероник, третья бутылка не была пустой. Смерть Антуана наступила во время третьего дежурства, то есть вашего, Моник! Позвольте мне докончить! Скорее всего, произошло следующее: в какой-то момент между тремя и четырьмя вы задремали. Никто и не думает вас за это упрекать. А потом внезапно проснулись и увидели, что жидкость не стекает. В этом смысле капельница показывает время столь же точно, как часы… И эти часы однозначно свидетельствуют, когда умер пациент. Так оно и было на самом деле, вот почему тело Антуана успело похолодеть.

На этот раз хладнокровие изменяет Моник.

— Что за нелепости! — вопит она. — Я вам сказала правду!

— Садитесь, — приказывает Кларье, — и постарайтесь не шуметь. Пытаться исказить факты бесполезно, ибо все равно совершенно очевидно, что именно вы обнаружили два прискорбных обстоятельства: во-первых, что Антуан не дышит, а во-вторых, что уровень жидкости в бутылке не падает. Оставалось слишком много раствора, уже не успевшего попасть в тело покойного. Правильно? Ну конечно, как тут возразишь, все правильно. И тогда вы не захотели, чтобы Вероник, единственная непрофессиональная сиделка среди вас, обнаружила, что больной умер во время вашего дежурства. И как вы поступили? Очень просто: пока Вероник переодевалась, вы ей сказали: «Он спит! О капельнице не беспокойся. Она отрегулирована!» И фокус сыгран. Но поверьте мне: смерть Антуана никоим образом не могла бросить тень на вашу репутацию ночной сиделки!

Моник тяжело дышала и отчаянно, но безуспешно старалась придумать, что бы ей ответить. Быстро сообразив, что отрицание очевидного лишь усугубит ее вину, она решает разжалобить своего обвинителя:

— А вы знаете, что это такое, каждую ночь от двух до четырех часов сидеть у кровати умирающего, о котором все в один голос говорят: «Не понимаем, зачем нужно столько времени поддерживать в нем жизнь!» Вы небось не представляете, сколько часов в неделю нам приходится работать, а стоит заикнуться об увеличении зарплаты, как тотчас слышишь: «Если недовольна, уступи место тем, кто мечтает здесь работать».

— Разговор не об этом, — прервал ее Кларье. — Ответьте, вы что-нибудь делали с капельницей, да или нет?

Моник колеблется, робко заглядывает в глаза трех своих напарниц, видимо, боясь прочесть в них осуждение, но, почувствовав их молчаливую поддержку, сразу обретает уверенность в своих силах.

— Хорошо, — кивает она. — Я признаюсь. Но только что это меняет?

— Это меняет очень многое, — отвечает Кларье. — Вас теперь могут обвинить в убийстве.

— Что?!

— А подумайте сами. Вы, наверно, постараетесь изобразить дело как результат вашей халатности. Замечательно. Только доказать это будет крайне трудно. Вполне возможно, речь пойдет и о других мотивах вашего поступка, гораздо менее простительных. Непременно кто-нибудь упомянет эвтаназию. Вы скажете, что капельница перестала работать? Допустим! А если кому-нибудь придет в голову заявить, будто вы нарочно остановили ее, а? Как вы тогда намерены защищаться?

От возмущения сиделка чуть не потеряла дар речи.

— Что это вы, право, такое говорите? — лепечет она. — Меня же здесь все знают. Да и спросите доктора Аргу, он вам первым скажет, что, если капельницу остановить, смерть быстро не наступит.

— Возможно! — отзывается Кларье. — Однако давайте предположим, что вы перекрыли сток жидкости в два часа с четвертью, то есть через некоторое время с начала вашей смены. А Вероник ничего не сказали. В этом случае до того момента, как было обнаружено, что капельница не работает, прошло около двух часов, вы меня хорошо слышите? Около двух часов, в течение которых вы оставались совершенно одна, без всякого контроля, возле умирающего Антуана…

Глубокая тишина. На этот раз все факты предстали в гораздо более жестоком свете. Кларье, как и всегда в те минуты, когда он целиком уходит в работу, чувствует себя спокойно и уверенно.

— Итак, вас обвинят в эвтаназии, — безжалостно рубит он. — Пока это всего лишь простое предположение, согласен. Но вы сами хорошо знаете, какие отвратительные слухи ходят вокруг центра Кэррингтона. Вы скажете: да, я проявила халатность. А прокурор в зале суда во всеуслышание спросит: «Сколько вам за это заплатили?» И что делать, скажите на милость, вашему адвокату? Эвтаназия — идеальное убийство, лучше и придумать невозможно! А причин для убийства можно придумать множество, от самых невинных и бескорыстных до самых низких и жестоких…

Кларье замолкает. Кажется, он хватил через край. Моник едва ли не в обмороке. Другие сиделки сидят неподвижно, будто окаменев. Но Кларье, хотя и называет себя в сердцах неотесанным грубияном, тем не менее невольно горд собой, еще бы, так легко разложить по полочкам всю эту историю, даже сам такого от себя не ожидал! Цепочка фактов выстраивалась в его голове по мере того, как он говорил. Ну конечно же! В смерти Антуана виновата Моник. Однако расследование еще далеко не завершилось, ведь неизвестно, кому она оказывала услугу, убирая бедного больного. Надо будет порыться в банковских счетах сотрудников клиники. Вот как бывает: все началось с банальных анонимных писем, а теперь мало-помалу могут выясниться такие ужасающие подробности, что вся страна придет в волнение. «Нужно будет переговорить с Шарлем», — думает Кларье. Но провинциальный дивизионный бригадир достаточно ли это солидно для такого дела? И Кларье с грустью начинает думать о том, что он вполне мог бы завершить карьеру где-нибудь в Мобеже или в Ла-Рошсюр-Йон.

Кларье тычет пальцем в сторону сиделок и властно командует:

— Никому из вас уходить не разрешается!

После чего, чувствуя на себе их испуганные взгляды, пересекает комнату и подходит к телефону:

— Алло? Старшая медсестра? Я отправляю вам четырех подозреваемых. Последите за ними. И не разрешайте покидать помещение.

К Моник снова вернулось хладнокровие.

— Сразу видно, что вы плохо знаете господина Кэррингтона, если полагаете, будто он позволит так обращаться с нами. Он никому не разрешает вторгаться в его дела и обязанности. У нас тут как в посольстве.

Кларье тотчас пожалел, что бросил курить. Сигарета в такой момент придала бы ему больше авторитета, а то разве сравнишься с полновластным хозяином клиники!

— Ладно, все могут быть свободны, кроме