охранника или водителя из дверцы стремительно выскочил высокий блондин, волосы такого цвета выделяли его в любой толпе, и влетел в хлипкие двери подъезда. Гуров усмехнулся и отвернулся от окна, приготовившись к встрече со звездой. К его познаниям об этом человеке сейчас добавилось то, что встречаться с прессой они не хотят оба.

В оставленные нараспашку двери Аджей не вошел, а влетел. За его спиной уже грохотали ботинками сопровождающие, и казалось, что художник старается выжать максимум пользы из каждой секунды, что он проводит вне их пристальных взглядов. Коротко кивнул Толику и участковому, посмотрел в глаза Гурову. Угадав того, с кем говорил по телефону, вздернул бровь. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но за его спиной затолпились мужчины и женщины в строгих костюмах, а перед Гуровым возникла мать Олега. Она неуверенно поправила волосы и медленно сунула в карман листочек из блокнота на пружинке со списком, о котором просил Гуров. Ее взгляд обежал вошедших и вернулся к Аджею. Одевался именитый гость просто: кроссовки, серые джинсы с порезанными коленями, белая футболка с острым вырезом. С тем же успехом он мог быть в робе дворника или, как говорила самая знаменитая на свете блондинка Мэрилин Монро, в мешке из-под картошки. На то, во что он одет, все равно никто не смотрел. Аджей Полонский оказался настолько красивым, что неподготовленного к эстетическому удару такой силы человека сбило бы с ног. Гуров редко тратил время на рассуждения о красоте, но глядя на то, как потеряла дар речи Максимова, понял сразу две вещи. Первая — рядом с человеком, обладающим таким лицом и телом, неудачными поделками Творца чувствуют себя в равной степени и женщины, и мужчины. В этой квартире, в этой вони и нищете он выглядел инородно, как если бы герой мультфильма сошел с экрана. Вторая — Полонский не всегда был знаменитым. Взрослым, способным себя защитить он был тоже не всегда. А это лицо было с ним от рождения. С ним он прошел школу жизни детского дома, оно было его проклятьем и единственным капиталом, когда, достигнув совершеннолетия, он покинул ненавистные казенные стены. Сейчас ему нет тридцати, а его имя знает вся Россия. К успеху и деньгам Аджей пробивался через слой грязи, толщину и жирность которой люди с внешностью среднестатистической представляют себе едва ли.

— Здравствуйте…

— Здравствуйте, теть Тось. Я друг Олега. Можно я к нему зайду?

Та лишь указала на дверь. Сказано было таким тоном, что Гуров легко представил себе, как славный белобрысый приятель Олежи, пока друг одевается, легко выпросит у его мамы и попить, и бутерброд, и чтобы Олег после прогулки задержался у него в гостях, потому что Аджею купили игровую приставку. Не могло такого случиться в жизни ни Олега, лишь мечтающего о силе воли, способной пробивать стены серых будней, ни Аджея, не имевшего ни родителей, ни друзей. Но сыграно было великолепно. Художник полуобернулся к замершей свите, коротко бросил «обсчитайте» и, не поморщившись, шагнул в комнату, служившую сыну хозяйки спальней. В самую клоаку, в сторону которой даже Гуров старался не смотреть.

Он двинулся следом, но перед ним протиснулись Сизый и Милованов, так что произвело ли собственное лицо на стене на Аджея впечатление — Гуров не узнал. Войдя, он увидел, что Аджей сидит на полу, обнимая безвольного Олега за плечи. Гладит по голове, заглядывает в лицо. И говорит негромко, но твердо, не то упрашивая, не то заставляя наркомана сфокусировать взгляд на своем лице:

— Это же я, Олег. Помнишь меня? Я пришел. Ты звал меня, и я пришел, прости, что так долго. А теперь мы поедем и будем лечиться. Ты ведь для этого меня звал? Выбирайся на свет, Олежа. Пообещай мне, что будешь лечиться, пожалуйста. Знаешь, здесь твоя мама. Что я скажу тете Тосе, если ты не согласишься со мной поехать, Олеж?..

«Неужели это еще можно вылечить? Неужели до него еще можно достучаться?» Гуров смотрел на то, что осталось от здорового когда-то парня, на плечи, обтянутые тонкой кожей, ребристый бок, и думал о том, что по нему можно изучать строение человеческого тела. А потом вспомнил о мумии, замурованной в стене. Мог бы Полонский иметь отношение к убийству? Или убить сам. Мог или нет? Сам замысел был необычен и эмоционален, палач наверняка вкладывал в свое дело идею, как сказали бы сейчас — месседж, послание. Умеет ли Аджей ненавидеть? Безусловно. Люди с такими жесткими глазами умеют не только ненавидеть, но и расправляться с обидчиками. Но в эту минуту пахнущий всеми нечистотами, на которые способно человеческое тело, Олег Максимов растирает слезы по его белоснежной футболке. Художник гладит его по голове и уговаривает. Берет в руки худое лицо, трясет, отчаянно и одновременно строго. Что, по мнению такого, как Аджей, может быть преступлением настолько несмываемым, чтобы похоронить человека заживо? Олег всхлипывает, неловко поводит плечами. И вдруг взгляд его становится осмысленным. Гуров и остальные в комнате затаили дыхание.

— Аджей?

— Да. Это я, Олег, да! Привет!

— Почему… Как ты здесь? А где мама?

— Мама здесь, рядом. — Полонский вскинул лицо, поймал взгляд Гурова. Лев стремительно вышел из комнаты и вернулся с Антониной. Тетя Тося заплакала. Прижав к груди руки, женщина осела на пол, обняла парней и плакала, тихо и безутешно. Любой силе приходит конец. Гуров понял, что смотреть на это больше не может. Когда он выходил, над плачем матери с сыном звенел голос Полонского:

— Ты только скажи мне, что согласен, Олег. При матери скажи «да». Как мне в глаза ей смотреть, если я ничего не сделаю? Я хорошую клинику найду, я знаю, в какой тебе помогут. И с деньгами нормально будет. Ты пообещай только. Я приезжать к тебе буду, слышишь?

Люди художника расхаживали по квартире, бесцеремонно заглядывая везде, делая замеры и записывая результаты в планшеты. Сомнений в том, что у семьи Максимовых будет сделан ремонт, качественно и быстро, не возникало никаких. Гуров вышел из квартиры на площадку и не слишком удивился, увидев там Сизого. Тот курил и смотрел в стену, молча протянул Гурову пачку.

— Чудотворец, мать его, — покачал Витя головой. — Крестная фея. Спустился с облаков, подтер Золушке сопли, отмыл, прокапал, вынул из грязи. На такое раз посмотришь и начинаешь задумываться, правильно ли живешь, хотя даже пиво по пятницам ни-ни.

— Язва? — Гуров улыбнулся.

— Хуже, жена молодая. — Сизый тоже усмехнулся, но было видно, что впечатление от увиденного отпустит его не скоро. — Боится больше смерти, что я