в Ленинград. На крыше поезда был большой красный крест. Этот символ известен всему миру, его уважали в предыдущих войнах. Он предупреждал: не бомбите — тут нет вооруженных солдат, здесь находятся больные и совершенно беззащитные люди. Трудно было даже представить, что его выберут своей целью бомбардировщики. Но в этой новой войне враг сразу повел себя не по-человечески.

Маленький самолет, который Таня увидела в окно вагона, густо сыпал какими-то черными семечками. Он стал большим, приближаясь, и через мгновение весь мир взорвался, утонул в грохоте и дыме. Полетели с нар вещи, детей отшвырнуло к стенке.

Осипшим от волнения голосом воспитательница приказала им прыгать из вагонов и бежать подальше. Таня прыгнула и побежала за другой девочкой, цветастый купол ее ситцевого платья развевался перед глазами. Они спрятались в еще дымящейся воронке и сидели там, оглушенные взрывами, ревом, пулеметными очередями, гулом пикирующих самолетов.

В воздухе шел бой, это наши истребители отгоняли немцев. Когда наступила тишина, уши ее не восприняли: в них поселились звон и противный комариный писк. Таня не расслышала, что воспитательница на этот раз говорила детям, но догадалась, что пора возвращаться к поезду и что по дороге не надо смотреть вокруг. Не надо было смотреть на эту страшную рваную груду посреди выжженной травы. И на мальчика, который лежал возле колес. У него было белое, как бумага, лицо и игрушечная машинка в руке.

Задние вагоны оказались покореженными, но паровоз остался целым, состав смог ехать дальше. Он дернулся, медленно пополз, не набирая скорости, и затормозил на большой станции. Дети проезжали ее по пути в эвакуацию. Они помнили полный народа перрон. Красноармейцы со своими чайниками бегали за кипятком в станционный буфет. Люди из пассажирского поезда спешили во время остановки купить грибов, ягод, молока. Местные женщины в низко повязанных платках подавали им это деревенское добро из больших корзин, которые стояли у их ног.

Станцию только что разбомбили. На перроне было много красного цвета. Лежали убитые, валялись их залитые кровью сумки и корзины. И тут же потерянно бродили выжившие, не замечая рядом с собой Смерть. Но дети все видели. Они смотрели на Смерть из разбитых окон вагона, а она смотрела на них. В ее взгляде не было угрозы. Ведь она не убивала — лишь забирала с собой. И еще она не была похожа на ту, которую они знали до войны.

В мирное время она выглядела прибранной, украшенной цветами. На проводы умерших было интересно смотреть. Кони под сеткой (каждого вел похоронный служитель в балахоне) везли катафалк с гробом. За ними следовали духовой оркестр и толпа провожающих. Весь транспорт на улице — трамваи, троллейбусы, машины и повозки — уважительно замирал, уступая им дорогу.

Смерть приходила редко, и в основном за больными и старенькими. Но теперь все изменилось. «У меня много работы, миллионы жизней. Так что привыкайте, — говорил каждому ее взгляд. — Я буду забирать всех подряд. И уже не важно, сколько вам лет, больны вы или совершенно здоровы и как будете выглядеть, когда вас побьет осколками».

Таня поняла, что дважды за последние дни чудом осталась в живых. Наверное, она еще долго будет бояться красного цвета.

Но ведь это пройдет когда-нибудь? Шишка на лбу и разбитая коленка тоже заживут. А глухота уже прошла. Только в одном ухе поселилось негромкое «ша-ша-ша», как будто включили кран, а вода из него не спешит вытекать.

Уцелевшие на станции люди умоляли пустить их в поезд. Но его двери были закрыты: сюда нельзя, это состав с детьми. Паровоз пыхнул белым облаком из-под колес и тронулся, с лязгом подтягивая за собой вагоны. Оставшиеся на разбитом перроне люди смиренно провожали состав глазами.

Снова стучали колеса, тоненько гудели рельсы. Мелькали телеграфные столбы, темные хвойные леса и светлые березовые рощи. Почти все было, как по дороге в эвакуацию. Только тогда чувствовалась радость от предстоящей поездки. А теперь дети тихонько сидели в вагоне среди пропахших гарью тюков и одеял.

В Ленинграде их поезд ждали с замиранием сердца. Когда он подъехал к перрону и медленно пополз вдоль толпы родителей, мамы с надеждой заглядывали в окна вагонов. Оттуда на них так же жадно смотрели дети. Эти курносые веснушчатые носы, черненькие челки, светленькие косы, пухлые оттопыренные губы все дни и ночи стояли перед материнскими глазами.

После остановки шум и волнение на вокзале только усилились. Взрослые выкрикивали имена. Какое счастье, если дочка или сын откликались. Сразу тянулись друг к другу родные руки. Обнявшись, можно уже было нацеловаться, вместе посмеяться или поплакать.

— Танечка! Господи, какая же ты… измученная.

Мама крепко схватила Таню, даже рюкзак на ее спине обняла и долго не выпускала из своих рук. Она, как и другие родители, еще не знала про большую Смерть, которая то шагала, то летела к Ленинграду. А дети уже знали. Они со Смертью хорошо рассмотрели друг друга.

Наконец всех разобрали, никого в поезде не осталось. Но несколько матерей по-прежнему стояли на перроне, жалобно выкликая самые дорогие на свете имена:

— Валя! Ванюша! Яна, Яночка!

Когда Таня с мамой только переступили порог квартиры, Рыжик, почувствовав Танин приезд, начал громко мяукать в комнате. Девочка подбежала к двери, распахнула ее.

— Рыженький, здравствуй!

Увидев свою маленькую хозяйку, кот завалился на спину, подставил белый живот для поглаживаний. На его языке это означало: «Очень хорошо, что ты вернулась». Урча, он свернулся клубком и снова опрокинулся на спину: «Ты даже представить не можешь, как я рад».

Начались сильные обстрелы Ленинграда. Доставалось и Васильевскому острову: днем фашисты били по нему из дальнобойных орудий, вечером и ночью бомбили. При первых налетах возникала паника. Люди тащили в бомбоубежище нелепые или просто смешные вещи. У одного мужчины в корзине лежали кочан капусты и мочалка. Он их без конца перекладывал трясущимися руками.

Старушка принесла клетку с попугаем. Увидев Рыжика, попка разволновался: «Пальма, не обижай Яшку, Яшка хороший!». Старушка всем