А он часто не понимал, из чего делать этот хлеб. При нормальной жизни все было просто. Для выпечки требовались вода, мука, соль и, конечно, тепло, терпение и забота. Сначала оживала сделанная из воды и муки закваска: она начинала бродить, на ее поверхности появлялись пузырьки. Этой закваске, как любому организму, требовалась подкормка, и ее кормили все теми же водой и мукой. Через несколько дней, увеличившись в размере, она уже была готова для замешивания в тесто. Так просто и гениально задумано, без лукавых посторонних добавок. И каков получался результат!

Вода, соль, тепло, забота и дрожжи на хлебозаводе были. Но остро не хватало важнейшего элемента, муки. Для ее сбора были подметены все сусеки, выскреблены короба, вытрясены мешки. Со стен и из-под половиц в цехах собран мучной смет. В чаны пошли грубая обойная мука, солод, овес. И даже невообразимые в мирное время лузга, жмых, сосновый луб, целлюлоза. Из этой смеси каким-то чудом получался хлеб. Вот он, горячие буханки только что вынуты из печи. Люди, которые будут его есть, скажут, что он очень даже вкусный, а пахнет просто удивительно.

Это была заслуга не только директора и его усталых пекарей, но и других ленинградцев, тоже совершенно не похожих на героев. Заслуга вот этой женщины, например. Подняв воротник пальто, она брела сквозь метель. Обычная прохожая, ничего героического в ней не проглядывало. Полтора часа пешком — это был ее путь из дома на работу. Она шагала медленно, потому что была очень слаба. Женщина несла за пазухой живые дрожжи, сохраняя их своим теплом.

Дрожжи эти были необыкновенными, их рецепт изобрели в лаборатории, где она работала. С обычной закваской тесто не поднималось, хлеб получался похожим на пластилин. Только новые дрожжи, эта прекрасно подобранная семейка бактерий, заставили бродить тяжелое блокадное тесто. Женщина никогда не оставляла их на работе, носила важные дрожжи в тепле у самого сердца на случай, если лабораторию разбомбят. Она сделала все, что было в ее силах.

И директор хлебозавода сделал все, что смог. Через полтора года он умер, окончательно подорвав здоровье. И пожилой светлоглазый пекарь с опухшими из-за голода ногами — он на своем веку выпек немало вкусных булок и сладких плюшек для детей, — тоже умер прямо на работе. Потому что ни кусочка не взял для себя. Пекарю несложно украсть хлеб. Случались моменты, когда никто его не видел. Кроме его собственной совести, которая напоминала, что каждый кусок — это чья-то единственная еда на целый день.

Или вот женщина-хирург, которая оперировала раненых в неотапливаемой операционной. У нее от мороза нарастали ледяные кристаллики на белой маске и руки заледеневали. Но и с обмороженными руками она продолжала каждый день спасать жизни. Спасла их сотни, прежде чем сама свалилась с дистрофией.

А еще были ученые, у них хранились нетронутыми редкие сорта орехов, инжира, тонны семян, десятки килограммов риса, кукурузы. Из этих запасов можно было наварить много вкусных обедов. Но ученые понимали, что семена, результат кропотливого труда селекционеров, понадобятся стране после войны. Ведь такой коллекции нет нигде в мире. В случае потери ее не восстановить.

Поэтому они сами ничего не трогали и воров к стеллажам не подпускали. Главными ворами были крысы. Их в городе становилось все больше. Хитрая Бука и ее дети, не встречая отпора, обнаглели. Они несколько раз сбрасывали жестяные контейнеры с семенами на пол, чтобы с них слетели крышки.

Хранители коллекции, шатаясь от слабости, собирали по зернышку все рассыпанное и снова запечатывали. Вскоре они придумали связывать жестянки по несколько штук. Теперь крысам не удастся столкнуть их. Бесценная коллекция переживет Блокаду. Семена разошлют по стране, они упадут в землю и прорастут, принесут богатый урожай. Но многие хранители не доживут до этого, умрут от дистрофии.

Эх, если бы можно было в те дни ножницами вырезать Ленинград, как из бумажной карты, и перенести вместе со всеми дворцами, мостами, книгами и умирающими от голода и холода прекрасными людьми куда-нибудь в края, где много солнца и еды. Хотя бы в алмазный Парагвай, о котором пела мама. Хотя бы до весны. Немцы прилетят бомбить, а Ленинграда не видно, одна вода кругом.

Но нет, нельзя было исчезать, ни на день. Ведь враг только и мечтал о том, чтобы не стало на его пути этого вредного мастеровитого города. Враг гордился своей аккуратностью в любых подсчетах. Он ожидал, что Ленинград вымрет за зиму. Но недоумение немцев росло: такого не может быть! Осажденный город, умирая, продолжал отправлять на фронт оружие, танки и даже свою последнюю кровь.

Рыжик голодал вместе с хозяйками. Шерсть кота свалялась, от недоедания у него появились колтуны. Ему тоже было холодно. Таня, мама и Рыжик теперь проводили много времени в постели. Мама клала под одеяла нагретые на печке чугунный утюг и кирпич. Таня, чтобы не упустить тепло, делала для кота маленькую норку, и он охотно забирался внутрь.

Они так лежали, отогревая друг друга, и слушали марш Черномора, который несся из бумажной радиотарелки на стене. Его сменял Шопен, чья грустная музыка больше подходила под настроение. А оперетты раздражали маму. Она считала, что нарочито веселые песенки в такие дни — издевательство над людьми.

Лучше всего был Бетховен. Его «Ода радости» позволяла душе взлетать. И Гайдн, чьи валторны напоминали лучший звук на свете — сигналы горна об окончании налета на Ленинград. Кот тоже слушал Гайдна. Кто сказал, что коты не любят классическую музыку? Округлив глаза, Рыжик внимательно рассматривал стену с репродуктором, словно видел разноцветный каскад льющихся звуков.

После музыкальной программы начинались сказки. Иногда это была Танина любимая «Дюймовочка». Ее читала волшебница с хрустальным голосом. Согревая друг друга в полутемной холодной комнате, Таня, мама и кот слушали историю про крошечную девочку.

— Прощай, ясное солнышко, прощай…

Сказка для Рыжика

Кирочка Васильева была так слаба, что ходить совсем не могла. В столовую ее носили на руках… У нас в приемнике девочка немного окрепла.