Шрифт:
Закладка:
Из дневника воспитательницы Т. А. Комаровой. Л. Раскин. Дети великого города. Ленинградские дети в дни Отечественной войны
Таня замерла на старинном стуле Богдановичей. Она расстегнула свое пальто, чтобы был виден пионерский галстук со значком в виде костра. Рядом потрескивал деревяшками настоящий огонь, и один бок девочки так нагрелся от буржуйки, что Тане хотелось вытащить руку из пальто. Но другой бок, наоборот, заледенел от холода.
Коля рисовал ее, время от времени дуя на свои замерзшие руки. Он пристально поглядывал синими глазами то на Таню, то на начатый рисунок. На столе перед ним лежал ящик с красками. Надписи на баночках были на английском языке. Кисти тоже казались заграничными: тонкие и широкие, жесткие и мягкие.
— Хорошо, что ты галстук надела. Я сделаю акцент на нем и на Рыжике. А то яркого цвета не хватает, все такое серое вокруг.
Рыжик отказался позировать художнику. Он не для этого явился к Богдановичам, а чтобы обследовать их комнату на пару с вездесущим Сергеем Ивановичем. Кот не спеша расхаживал по ней, обнюхивая и осторожно трогая вещи.
У Богдановичей висело много картин, на которых были изображены замки и романтические девушки. И книжный шкаф со стеклянными дверцами в золоченых узорах хранил еще несожженные книги с необычными шрифтами на корешках. Под обрамленным металлическими завитушками зеркалом был привинчен к стене столик. На нем замерла в кошачьей позе бронзовая фигурка сфинкса и стояли фарфоровые кавалер с дамой.
— Во Франции такой фарфор называется «бисквитом», — сказала Ксения Кирилловна.
Произнеся это слово, она вдруг вся съежилась и украдкой бросила сконфуженный взгляд на детей: ну вот, сама же запрещала о еде говорить и так оплошала. Может, не расслышали ее?
Расслышали, расслышали… Сергей Иванович озадаченно замер перед скульптурками. Странно: в своей маленькой жизни он успел запомнить, что «бисквит» означает нежную пышную сладость, которая, еще находясь в духовке, наполняет квартиру вкусным запахом. Потом она становится тортом на тарелке, и невозможно удержаться, чтобы не съесть кусочек, еще кусочек и еще… Бисквит сам тает во рту. Но стоявшие на подзеркальнике кавалер и дама не казались съедобными. Они были твердыми, как камень.
— Почему же так называются? — с упреком сказал мальчик, отнимая руку от статуэток.
— Потому что этот фарфор с виду пористый, как… как сдоба, — виновато объяснила Ксения Кирилловна. Ее голова мелко затряслась, она еле слышно выговорила последнее слово.
Наверное, те французы не были страшно голодными, когда выдумывали название для своего фарфора. Но Сергей Иванович не расстроился. Он продолжил обход необыкновенной комнаты и вскоре позабыл, что хочет есть.
У Богдановичей был огромный, облицованный белой плиткой камин. Его закрывал металлический экран с выгравированными замком, кораблями и гербом. Еще у них был массивный письменный стол, весь заставленный какими-то чернильницами из желтоватого камня и странными предметами вроде костяного ножа для разрезания бумаг и хрустальной печатки для писем. А на каминной полке красовались колокольчик с медной мужской головой вместо ручки и гонг. Сергей Иванович уже успел дотянуться до них и устроить небольшую какофонию, после чего Ксения Кирилловна с иронией заметила:
— Спасибо, мой дорогой, за череду ярких и незабываемых звуков.
Таня уже знала, что раньше ударами в гонг приглашали к обеду. А колокольчиком, наверное, вызывали прислугу? Революция все эти звоны и гудения сделала бесполезными: ни прислуги, ни квартиры у Богдановичей не осталось. Вообще, их комната напоминала шлюпку, в которую после кораблекрушения побросали все, что можно, с богатого тонущего корабля. Таня не согласилась бы жить в такой тесноте, пусть и красивой. Но для Богдановичей эти вещи были родными.
Можно было представить, как уютно выглядела комната в годы молодости Ксении Кирилловны. Горел камин, блестел навощенный паркет, и потолок был белый, незаконченный. В воздухе витал аромат цветочных духов. Ну, и еще совсем чуть-чуть пахло пирогами, которые кухарка пекла на кухне… На окнах висели красивые чистые шторы, а не черная рваная бумага. И стекла были прозрачными и целыми.
Не то, что сейчас: в раме, где взрывной волной выбило окно, воткнута подушка, на марлевой полоске висят осколки.
Молодая Ксения Кирилловна в красивом платье с кружевами сидела за вышивкой и улыбалась всему миру и своему мужу. А муж читал ей письмо, которое только что вскрыл вон тем костяным ножиком с рукояткой в виде крадущегося тигра. В том письме их, конечно же, приглашали на бал. И еще у мужа была белоснежная манжета с запонкой, она выглядывала из рукава сюртука. В общем, оба выглядели, как на фотографии над кроватью старушки.
Они так сидели, радуясь жизни, а к ним в комнату время от времени въезжал на своем трехколесном велосипеде сын. Маленький дядя Саша в высоких ботинках, с рядом пуговиц на коротких брючках задорно крутил педали, катался сквозь анфиладу комнат с настежь распахнутыми дверями и пел что-то веселое. Наверняка он уже тогда любил свои песенки.
— Ты очень добрый и красивый кот, — улыбнулась Рыжику Ксения Кирилловна. Он подошел к ней, чтобы подставить голову для ее ласковых поглаживаний. — Прости, что угостить тебя совершенно нечем. Вот до таких времен мы дожили… Но ты приходи к нам еще. Придешь?
Рыжик посмотрел в глаза старушке, потом негромко и очень вежливо ответил ей на своем языке, что, конечно же, обязательно придет.
— Кошки — особенные существа, — сказала детям растроганная Ксения Кирилловна. — Знаете, как Жюль Верн их называл? — Сошедшими на землю духами, способными ходить по облакам, не проваливаясь. Они такие легкие и грациозные создания. Правда, Рыжик? Господи, да где же он? Только что гладила.
— Спрятался в облаках, — ответил бабушке Коля. — Придется его по памяти рисовать.
Таня слушала их разговор, боясь пошевелиться. Ей давно хотелось посмотреть, что за рисунок получается у Коли. Передает ли он ее характер? Ведь настоящий художник заботится не только о внешнем сходстве.
— Что вздыхаешь?
