Молодой француз, тот самый, у которого красавица-жена, уже расчищает для Грея место среди курильщиков.

– Я как раз объяснял этим джентльменам, что среди нас есть человек науки и великой эрудиции, а вы тут как тут. Окажите любезность, ссудите нас вашей мудростью. Мы наблюдаем здесь… как бы точнее выразиться… метафизический парадокс.

– Из тех, что особенно любят русские, – произносит крупный, бородатый китайский джентльмен на неожиданно приятном для слуха английском.

– Мы спорим, становится ли некий объект менее красивым, если наблюдающий знает, что он еще и опасен. Вот это озеро, к примеру. – Лафонтен указывает на окно, не глядя на него. – Байкал достоин кисти величайших художников, но ведь он отравлен, заражен…

– Мы не можем знать наверняка, что он отравлен, – возражает кто-то.

– А разве не все здесь заражено?

– Ну хорошо, тут все зависит от личного мнения, но, поскольку мы не знаем, посылала ли компания кого-нибудь для проверки, нельзя с уверенностью говорить…

– В таком случае ландшафт, – перебивает Лафонтен. – Ландшафт в целом, следует признать, враждебен нам. Но при этом он может быть прекрасен.

Лафонтен широко разводит руки под одобрительный гул джентльменов. Только сгорбившийся в своем кресле священник, которого, как уже выяснил Грей, зовут Юрий Петрович, отказывается подчиниться большинству.

– Но в таком случае не умаляет ли угроза красоту? Означает ли это, что лебедь прекрасней орла, а безобидный кит красивей агрессивной акулы?

«Едва ли такой вопрос достоин называться парадоксом», – думает Грей.

Но все же сцепляет пальцы и делает вид, будто обдумывает эту банальность.

– Разумеется, красота – понятие субъективное, – начинает он. – Но все Божьи создания должны считаться прекрасными, от простых и распространенных до наиболее редких. Как ученый и слуга Господа, я утверждаю, что ни дружелюбие, ни угроза не в силах отменить самого факта их дивной красоты. Возможно, это озеро… – Он смотрит в окно и замечает в серебристом сиянии тень дерева, отброшенную на скалы. – Возможно, это озеро смертельно опасно для человека, но кто мы такие, чтобы утверждать, что в его водах не могут благоденствовать иные существа?

«Зеркало божественного рая», правильно? Стихотворная строка вертится на языке.

– Но какой цели может служить этот хаос? Это отсутствие порядка, отсутствие смысла?

Грей увлеченно наклоняется к собеседникам, ощущая нетерпеливую дрожь в основании позвоночника, как всякий раз, когда испытывает одновременно сомнение и уверенность, что и означает для него приближение к Богу.

– В этом-то все и дело! Смысл! Почему мы должны полагать, что отсутствие порядка равнозначно отсутствию смысла? Разве здесь не достаточно смысла, чтобы задуматься? Разве не этого требует от нас Господь?

Его голос набирает силу и громкость.

– Нас окружает вовсе не отсутствие смысла. Напротив, это изобилие смыслов! Вот вы, молодой человек, спрашиваете: надо ли понимать так, что красота и опасность взаимно исключают друг друга? Зачем это может быть нужно? Нам предлагается один смысл за другим, и мы должны их изучать, понимать их, восхищаться ими.

Он замечает, что некоторые джентльмены задумчиво кивают, а у остальных вид немного удивленный.

– Есть такой поэт, Джон Морланд, – продолжает он. – Возможно, вам знакомо это имя.

Джентльмены недоумевающе смотрят на Грея.

– Не беда. Вот что он пишет: «Пускай же явят небо и вода нам зеркало божественного рая и око Господа, взирающего свыше», – глубоким, сильным голосом декламирует Юрий Петрович, даже не оборачиваясь.

– Именно так, – несколько обескураженно отвечает Грей. – Я вижу, вы знакомы с творчеством…

– Великая Сибирь, – перебивает его священник, старательно проговаривая каждое слово, – не явит нам ничего, кроме отсутствия ока Господа. Ее невозможно изучить. Глупо надеяться отыскать какой-то смысл в скверне.

Вагон погружается в тишину. Взгляд Юрия Петровича устремлен вдаль, спина снова сгорблена. Грею уже встречались подобные личности из числа духовенства, придавленные тяжестью своих догм, но лишь цепляющиеся за них еще сильней, желая показать другим, как они страдают – чтобы те и сами могли страдать.

– И все же, сэр, вы выбрали путь через эту, выражаясь вашими же словами, скверну, – беззаботным тоном отмечает Лафонтен, откидываясь на спинку кресла.

– Мой отец при смерти, – отвечает русский с ничуть не изменившимся выражением лица. – Я не могу потратить на дорогу месяцы, чего потребовал бы южный маршрут.

– Примите мои соболезнования, – произносит Грей в полной тишине.

– Сожалеть здесь не о чем. Скоро он предстанет перед Богом, и ему больше не придется скорбеть о нашем вырождающемся мире. Приберегите сочувствие для себя.

Джентльмены обмениваются взглядами, снова зажигают трубки, а пустое пространство вокруг Юрия Петровича начинает расширяться.

– Однако он едет первым классом, – слышит Грей чей-то шепот.

– Все, кто живет на этой земле, Божьи творения, как бы странно ни выглядели некоторые из них, – говорит он. – Здесь есть место для каждого.

Священник криво усмехается:

– Здесь гуляет только дьявол, оставляя за собой одни руины.

– Боже мой, как удачно, что мы успели исповедаться перед отъездом, – замечает под одобрительные смешки Лафонтен.

Что-то в манерах священника заставляет Грея вернуться к блокноту, несмотря на желание продолжить спор. Его никак не отпускает возбуждение после брошенного ему вызова. Дьявол? Нет, этот человек ошибается, и он, Генри Грей, докажет его неправоту. Грей записывает строки из стихотворения Морланда. Рано или поздно он бы и сам их вспомнил.

Грей возвращается в свое купе и открывает платяной шкаф, чтобы переодеться к ужину, но замечает, что его одежда раздвинута в стороны – было освобождено место для защитного костюма, шлема, толстых перчаток и сапог. Механик уже выполняет свою часть соглашения. Грей прикасается к толстой бурой коже костюма, потом к прочному стеклу шлема, и его пронизывает дрожь предвкушения.

Каюта капитана

На столе в своей каюте Мария видит визитку. Четкий каллиграфический почерк сообщает, что капитан приглашает ее на вечерний прием.

В восемь часов.

Форма одежды официальная.

Просьба передать ответ через старшего стюарда.

Пусть это и прекрасный шанс подобраться к самому сердцу поезда, у Марии в горле сжимается комок тревоги. Капитан, как никто другой, должна знать толк в притворстве. Что, если эта женщина сумеет при тесном общении разглядеть на лице Марии неизгладимый образ отца, даже сквозь все фантазии, которыми та себя окружила? Возможно, еще рано подвергаться такому пристальному изучению.

«Нет, именно ради этого ты и стремилась сюда, – упрямо говорит себе Мария. – Именно этого и хотела».

Очистить имя отца, да и свое тоже. А иначе какое будущее ее ждет? Может, судьба гувернантки в богатом доме, мало отличающаяся от судьбы прислуги, хотя прежде Мария могла бы как равная сидеть с хозяевами за одним столом. Она ощущает болезненный укол совести, ведь ее мотивы небескорыстны. Но она должна думать и о том, как найти свою дорогу в жизни. Вернуть потерянное богатство и прежний быт нет никакой возможности, но, по крайней мере, она восстановит