Здесь, как мы видим, представление о конечном времени сливается с представлением о первичном времени, картина звездного неба в полночь осеннего равноденствия, когда иудеи ожидали страшного суда, с теми преставлениями, ко­торые связывались со вступлением солнца в знак Овна, с на­чалом нового года и с обновлением жизни природы. То же самое имеет место и в гл. III Ездры, где пророк видит во время бури восходящее из моря «нечто вроде человека», который летит с облаками небесными, сбивает гору и всту­пает в ожесточенный бой с своими врагами, при чем из его уст выходит огненная река, и вражеское войско погибает в пламени (III Ездры, 13). «Если ты видел мужа, восходя­щего из сердца моря», — так гласит толкование видения, — «то это тот, которого всевышний хранит в течение многих времен, чрез которого он хочет спасти свое творение. Он сам установит новый порядок между оставшимися. Если ты видел, как из уст его выходили буря и огонь и вихрь, как он не держал копья и никакого оружия и, однако, уничто­жил натиск того войска, которое выступило против него, то это означает: вот, наступают дни, когда всевышний спасет живущих на земле. Тогда явится сын мой, которого ты видел, как мужа восходящего». (Там же, 25 и сл.).

Гункель вполне справедливо связывает с этим Местом мысль о некоем «звездном боге» ), и ничто не препятствует отнести и этого бога к Ориону: Орион восходит из небесного «водного царства», зимней области зодиака, чрез которую протекает река Эридан и в которой находятся, кроме обеих Рыб зодиака, снабженный рыбьим хвостом Козерог (Козел-Рыба), астральная рыба Дельфин, а также Кит; он имеет Эридана под своими ногами: Одною рукою он хватается за «гору» Млечного пути, который при полном восхождении Ориона занимает самое высокое место на небе, но теперь падает (сбивается без человеческих рук). (Ср. Дан. 2, 45). Он как бы вступает на вершину Сионской горы, поскольку восход Ориона, как представителя солнца, совпадает с во­сходом Рака, созвездия летнего солнцеворота на высшей точке солнечного пути; и в то время, как летние созвездия, представляющие собою «мирное войско», которое зовет к себе «человекоподобный» (обратите внимание на зовущий жест Ориона!), осуществляют свое господство на небе, солнце поднимается к высшей точки своего пути и совер­шенно уничтожает зимние силы пламенным дыханием своих уст.

Вавилонские, персидские и пророческие идеи сливаются в этих апокалиптических образах с астрально-мифологиче­скими фантазиями в одно причудливое целое, и можно себе представить, какое глубокое впечатление могли производить на восприимчивые души подобные, вычитанные с неба кар­тины будущего в такое время, когда астрологические и астрально-мифологические идеи определяли миросозерца­ние широких кругов и звездная религия митраизма начи­нала свое победоносное шествие по миру. Они могли дей­ствительно казаться им божественным «откровением»; они могли быть приняты иудеями как некое ценное обогащение и восполнение исконной религии. Апокалиптическая фанта­стика давала людям возможность чувствовать себя возне­сенными над конечным миром и над душной теснотой фари­сейского законнического благочестия. В положениях и в ходе звезд для рядового человека светилось небесное таинственное писание, казавшееся не менее важным, чем буква торы здесь, на земле. Полный таинственности полу­мрак апокалипсисов, претендовавших на значение открове­ния — «слова» — самого бога, как оно написано звездным письмом на небе, привлекал душу, жаждавшую озарения исти­ной и религиозного постижения, и наполнял ее благоговейным трепетом. Псалмы показывают, как сильна была в ши­роких кругах потребность приблизиться к богу и достигнуть более глубокого познания его существа. «Вразуми меня, боже», — неоднократно взывает благочестивей, — «дабы я познал свидетельства твои!» (Пс. 118). «Сердце чистое сотвори во мне, боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица твоего, и духа твоего святого не отними от меня!» (Пс. 50).

Гносис

В литературе о мудрости понятие духа сливалось с поня­тием мудрости, и в книге так наз. Соломона главная мысль сводилась к тому, что обладание мудростью, которая здесь понималась одновременно как метафизическое начало, является средством к достижению единства бога и человека. Но это именно представление лежало в основе и тех рели­гиозных сект и тайных обществ, с основными идеями кото­рых мы познакомились, говоря о терапевтах и ессеях. Так как они в своих религиозных действах главное значение при­давали гносису, познанию божественного существа, и все их стремления сводились к тому, чтобы при помощи духовного созерцания соединиться непосредственно с богом, то их принято подводить под общее наименование мандеев (mandaje), т. е. гностиков. Они хвалились подобно те­перешним теософам и антропософам сверхъестественным таинственным знанием и обещали своим последователям, что это знание даст им избавление от всякой религиозной неудовлетворенности. В лице современных мандеев южной Месопотамии, идейный мир которых изображен у Брандта в его труде «Die mandaische Religion» (1889), мы имеем пред собою последние остатки этих древних религиозных сект.

Гностицизм, представлявший собою многообразную, пе­стрящую всевозможными тонами и широко разветвленную формацию, был плодом всеобщего смешения религий, син­кретизма, господствовавшего к началу нашей эры во всем восточном мире. Возможно, что исходный пункт гностиче­ского тайного учения следует искать в Индии; где с древ­нейших времен жива была мысль, что знание устанавливает таинственную связь между субъектом и объектом знания, живо было представление о соединении человека с богом путем знания, точнее — путем мистического созерцания и погружения, и где чисто интеллектуалистическое учение об искуплении получило свое совершеннейшее выражение, глав­ным образом, в браманизме. В этом соприкасался восточ­ный гносис с западным идейным миром Платона, и оба они взаимно проникали друг друга в так наз. неопифагореизме, в эллинистических (орфических) и египетских мистериальных культурах, равно как в александрийской спекуляции с ее началом интеллектуального созерцания или мистического экстаза. Но эта основная мысль гностицизма, с которою, собственно, и связывалось обещаемое им «искупление» чрез гносис была у различных гностических сект в такой степени переплетена с фантастическими представлениями вавилон­ского, персидского и египетского происхождения, и эти представления легли на нее таким мощным наростом, что ее часто лишь с трудом удается разглядеть среди них, и что для самих последователей гностических сект эти привходя­щие представления решительно стояли на первом плане.

Человек в гносисе приобщается к мудрости и познанию бога; при помощи гносиса он приобретает уверенность в спа­сении и, в силу этого, заодно силу и залог новой жизни. Практически это представляется так, что он путем глубокого проникновения в происхождение и природу души доходит до сознания своего сродства, даже единства, по существу, с богом и этим самым освобождается от страха пред смертью и от ужасов вечного проклятия,