Шрифт:
Закладка:
Но отвести взгляд от расклейщика оказалось нелегко. Парадокс! То, что пугает, одновременно завораживает до глубины души.
Расклейщик тем временем замазал клеем всё стекло и с довольной улыбкой окинул взглядом пассажиров, будто призывая отреагировать.
Так этот тип пранкер! Что-то постановочное было в его движениях, словно он был частью представления и играл свою в нем роль. А приятель его снимал из соседнего вагона, наверное, и в нашем кто-то тихонечко выкладывает стрим в сеть.
Таким сейчас быть модно. Это я не люблю быть в центре внимания, а другие без этого жить не могут. Ходить по краю крыши, распевать посреди толпы, изображать больных или сумасшедших… всё ради хайпа и лайков.
Завороженная, я наблюдала, как белобрысый парень в кепке козырьком назад прислоняет валик к сидению, подносит и наклеивает плакат, разравнивает его по центру, подгоняет по углам, разглаживает аккуратно складки. Стекло в соседний вагон оказалось полностью залепленным, отчего будто бы стало темнее и помещение приобрело сходство с могилой или склепом…
Я замотала головой, выбрасывая жуткие ассоциации. Кому в нормальном уме может прийти идея сравнивать просторный и хорошо освещённый вагон с могилой? Со мной точно что-то не так, нужно рассказать обо всем маме!
На плакате крупным планом был изображен толстый мужчина в синем с золотыми звёздами головном уборе, похожем на колпак сказочного звездочета. У него был слишком широко разинутый рот, узкие, как у свиньи, щелочки глаз, непропорциональное пузатое тело, яркие, но нелепые одежды.
Смысл нарисованного пониманию не поддавался. Карикатурный человечек с плаката держал в пухлых руках бутерброд из десятка разноцветных плиток, щедро смазанных чем-то сиреневым, и пытался заглотить его целиком. У него ничего не получалось, но упрямец продолжал рвать губы, изо всех сил разевая рот.
Вторым персонажем на плакате была девушка. Она величественно нависала над уродцем, волосы ее были ослепительно белы, глаза сияли праведным гневом. Легкие светлые одежды приятно отличались от аляповатых тряпок человечка. Девушка схватила толстяка за шиворот: тот изгибался, как червяк, но с ослиным упрямством продолжал свой сизифов труд.
Я хмыкнула. Надо же! Казалось бы, обычный плакат, а как цепляет взгляд! Рекламщики постарались на славу: толстяк вызывал раздражение, девушка восхищение. Такие картинки рисовали когда-то для военных плакатов, а потом для политических карикатур.
Присмотревшись, я увидела внизу плаката аккуратную надпись, выведенную красными печатными буквами: «Ваши Дни Сочтены».
И вдруг почувствовала неприятный холодок в районе шеи. К горлу вновь подступила тревога. Я боязливо огляделась и вскрикнула, не веря собственным глазам: сидящие в поезде оказались абсолютно голыми — от офисных клерков до бабульки с ребёнком! Мне полагалось бы испытать смущение, особенно при виде клерков. Но выглядело происходящее так жутко, что никакой неловкости не возникло, страх не оставил для неё места. Особенно учитывая, что все пассажиры смотрели на меня широко раскрытыми глазами — не моргая и не издавая при этом ни звука. Глаза их стали густо-белыми, без зрачков, и словно бы даже мерцали изнутри хищным светом.
В растерянности я торопливо провела рукой по бедру — я-то сама одета?
Да, под пальцами оказалась джинсовая ткань. Наверное, если бы я и сама оказалась голой, то принялась бы вопить не переставая.
Твидовый джентльмен и расклейщик были единственными, кто остался в одежде, и я невольно уставилась на них. Наверное, потому и уловила, как твидовый снял с руки перчатку и быстро взмахнул кистью.
Одна из лампочек на потолке мигнула и погасла. Следом за ней, одна за другой, потухли остальные. Нахлынула тьма, в которой потонули даже светящиеся глаза пассажиров. Что-то хлопнуло в конце вагона. По железным бокам поезда внезапно забарабанило — звуки быстро приблизились и вдруг затихли, — словно некто передвинулся по металлу снаружи.
Но ведь это невозможно!
На мгновение мне почудилось, что мимо меня тоже кто-то прошел, но я не смогла ни закричать, ни шелохнуться — таким лютым был сковавший меня холод. Пока я боролась с отказавшимся повиноваться телом, лампочки разом зажглись.
Никто на меня не смотрел, никого рядом со мной не было, никаких затруднений в движениях я не испытывала. Пассажиры по-прежнему смотрели прямо перед собой самым обычным, скучающим взглядом, притом на них были строгие офисные костюмы, модные футболки, пиджаки, платья, джинсы — словом, они были одеты.
Но кое-что изменилось. Я подавила готовый вырваться крик и отшатнулась к двери в кабину машиниста. Дверь в противоположном конце была открыта, остальные вагоны исчезли. Блестели убегающие во тьму ниточки рельсов, порывы ветра трепали волосы и платки по-прежнему невозмутимых бабушек. А еще пропал расклейщик! Неужели выпал, пока не было света и вагоны отцепились? Какой ужас!
— На помощь! — я забарабанила в дверь, но, вспомнив о навесной рации, нажала на зеленую кнопку и заорала: — Машинист, остановите поезд! Человек упал!
Немилосердный толчок прервал мои крики. Раздался жуткий скрип металла о металл — это тормозные колодки внезапно ударили по колесам. Состав (если наш первый вагон можно гордо называть «составом») начал стремительно сбрасывать скорость, и торможение было соответствующим: меня с силой вжало в дверь машиниста. Открытая дверь в конце вагона с грохотом захлопнулась, наклеенный на стекло плакат перекосился и сполз к самому полу.
Как ни странно, никто не упал, никто не навалился на меня — все стояли и сидели, вцепившись в поручни. Наконец, поезд остановился полностью, словно повинуясь моим словам, динамик на стене зашуршал, готовясь разразиться объявлением.
Держась за поручень, я переступала с ноги на ногу. Все держались удивительно спокойно, будто каждый день ездят в поездах, разваливающихся и останавливающихся посреди туннеля. Студентки опустили конспекты и смотрели на меня, словно бы с жадным интересом. Выглядели они уверенными в себе, и я невольно искала в них поддержку. Может спросить, не мерещилось ли им, что все вокруг лишились одежды? Я сделала несколько робких шагов в их сторону.
Под ногами чавкнуло.
Я опустила взгляд и увидела стремительно растекающуюся темно-красную лужу, лижущую подошвы новеньких туфель. Из-за небольшого уклона туннеля жидкость текла вниз по линолеуму, огибая фантики и редкий сор. Одни ручейки змеились между ногами бесстрастных пассажиров и утекали через просветы в дверях, другие преодолевали весь вагон и добирались до плаката.
— Какого черта! — я отступила от истекающей кровью кабины машиниста, судорожно стискивая сумку с учебниками. Люди
