В больничной палате я был один, хотя в палате стояло четыре таких панцирных кровати, перемежаясь одинаковыми тумбочками. Почему-то лежал я в углу возле стены, а не на козырном месте у окна.

Никаких кнопок вызова медсестры или датчиков дыма, которые обязательно ставились в каждой палате по требованиям пожарной безопасности. Тут на эти требования кто-то, похоже, плевал с высокой колокольни. Даже деревянные окна, заклеенные бумагой, не открывались, похоже, уже несколько лет. Спартанская обстановочка.

Я тяжело вздохнул и откинулся назад, на тонкую пуховую подушку. Выпростал руки из-под одеяла… И обомлел, уставившись на тонкие жердинки вместо моих татуированных лапищ. Руки определённо принадлежали не мне, и я глядел на них, как наркоман в трипе, неотрывно следя за тем, как шевелятся пальцы.

На всякий случай потрогал лицо. Под носом пушились тонкие усики девственника. Прикоснулся к голове, понимая, что вместо длинного хаера у меня там теперь какой-то короткий ёжик, сравнимый по жёсткости с унитазным ёршиком.

Кошмар какой-то.

Это, что ли, и есть ад? Странно, я ожидал услышать в нём хорошую музыку. Как минимум ACDC, хайвей ту хелл, все дела. Значит, на ад непохоже. Что тогда? Пересадили мой умирающий мозг какому-то школьнику? Тогда и обстановка была бы совсем иной, с непрерывным наблюдением, кучей датчиков и медицинского оборудования неясного назначения. Похоже, я попал.

Теперь надо только выяснить, куда именно.

Я откинул одеяло, критически осмотрел тощее тельце. Оттянул резинку немодных сатиновых труханов. Ну хоть тут школьнику повезло. Но в остальном — дрищ дрищом, бухенвальдский крепыш.

Попытался встать с кровати, нашарить ногой тапочки. Тапочек не оказалось, только эмалированный горшок, слава Ктулху, пустой. Пришлось идти босиком. Больница же, пол моется по несколько раз в день.

Двери в палату тоже оказались в стиле ретро, деревянные, двойные, с непрозрачными стёклами и узором в виде ромбиков. Сразу за дверью обнаружился пост медсестры. Самой медсестры не обнаружилось.

Аккуратно шлёпая босыми пятками по крашеному деревянному полу, я подошёл к посту, отгороженному ширмой от любопытных глаз. Заглянул внутрь, на случай, если там всё-таки кто-то есть. На столе стоял недопитый чай, на раскрытой карточке лежала надкусанная баранка. Коричневый телефонный аппарат без диска и кнопок, для внутренней связи. Сто лет таких не видел.

Прочитать содержимое карточки я не успел.

— Таранов! Ты чего там роешься, паразит такой! — визгливый, истеричный голос резанул по ушам, словно ножом по стеклу.

Я отпрянул назад, повернулся на звук голоса. По коридору стремительным шагом двигалась дородная медсестра, явно недовольная моим вторжением в её закуток. Следом за ней семенил подросток во фланелевой пижаме. Тот глядел на меня насмешливо, как на сельского дурачка.

— И чего ты вообще встал? А ну, марш в постель! Доктор на обходе придёт, тогда и скажет, можно тебе вставать или нельзя! — недовольно провозгласила она.

Бейджика с именем и фамилией я на ней не увидел. Спорить с этой фурией не было никакого толку, тем более что она в два раза шире меня нынешнего. Скрутит в бараний рог и даже не вспотеет. Так что я понуро кивнул и вернулся в палату.

В голове роились самые разные мысли, но ярче и громче всех остальных пульсировала одна — надо отсюда как-то валить.

Я рухнул на кровать, жалобно скрипнувшую сеткой, уставился в белый потолок. Закрыл глаза, надавил на глазные яблоки, перед внутренним взором послушно заплясали разноцветные круги-мандалы. Не сплю, значит. Ущипнул себя ногтями, на тонкой коже сразу же остался заметный след. Больно.

На психбольницу это, однако, не было похоже. Но я не сомневался, если начну всем подряд рассказывать, что мне на самом деле сорок с хвостиком, что зовут меня Саня Островский, и что я рубаю на гитаре в «Сибирской Язве», то мне тут же выпишут билет в один конец в комнату с мягкими стенами и добрыми санитарами. Придётся мимикрировать. Маскироваться под школьника, хотя я сильно сомневался, что у меня получится.

В палату ввалился подросток в пижаме, покосился на меня, упал на заправленную кровать у окна, вытянул ноги в мягких тапочках.

— Ну чё, Таранька? Очнулся? — спросил он, хватаясь руками за дужку кровати и расслабленно потягиваясь.

Я даже и не понял сперва, что он обращается ко мне. Прозвище мне не понравилось, с такой фамилией сам Бог велел зваться Тараном, но такую погремуху пацан явно пока не заслуживал.

Нас разделяло две пустых кровати, но я ощутил острейшее желание перескочить через них и наброситься на этого парня с кулаками. Не просто желание, я ощутил настоящую первобытную ярость, хотелось крушить, кромсать, давить, пинать, оторвать от кровати дужку и забить его, как шелудивого пса.

Пришлось вцепиться пальцами в одеяло и несколько раз выдохнуть через сжатые зубы, чтобы хоть немного отпустило. Причины этому я не понимал. Но сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди, а колючее одеяло чуть не затрещало в пальцах.

— Мы уж думали, всё, хана коту Ваське, — как ни в чём не бывало, продолжил парень. — Больше так не делай, понял?

На меня он даже не смотрел. Словно разговаривал с пустым местом.

— Как? — выдавил я.

— Башкой на бордюр не падай, — сказал парень.

Я медленно ощупал бритую под ёжик голову. На затылке обнаружилась гематома, одно прикосновение к которой заставило меня зашипеть от боли. И что-то мне подсказывало, что я (ну или парнишка, чьё тело я занял) головой на бордюр упал не сам, а с чьей-то помощью.

— А ты кто такой вообще? — спросил я.

— Прикалываешься, — ухмыльнулся парень.

— Нет, — сказал я.

— Да брось, — ухмыльнулся он снова.

— Не прикалываюсь, — сказал я, вновь ощущая острое желание набить ему морду.

— Для тебя — Григорий Иваныч, — сказал он. — Для нормальных ребят — Гришаня.

— И как ты сюда попал, Гришаня? — спросил я.