Шрифт:
Закладка:
Когда он с величайшим ужасом выходил из мечети, то у входа увидел русского мальчика лет двенадцати, который изумленно смотрел на Фурхата. Он тоже видел гаснущие сами собой свечи. С тех пор по Старому Коканду поползли слухи о колдовстве Фурхата. Слухи все больше и больше обрастали выдумками и небылицами. Сам же Фурхат, ошеломленный своим открытием, с тех пор был полностью поглощен осознанием того, что мысль человека — это воплощенный дух, имеет тайную, но не материальную силу — он весь отдался этому открытию.
Фурхат по-прежнему считал, что Аллах — это высочайшая премудрость, что нет божества, кроме Аллаха, что он един, предвечен, всемогущ, правосуден и благ. Он полагал, что силы, которые он нашел в себе, не противоречат Аллаху. Он верил, что именно Аллах сотворил этот мир и создал разумные существа иного мира, которых люди называют духами, был уверен, что именно эти силы способны приблизить людей к божеству. Вместе с тем он верил, что его духовное внутреннее зрение способно глубоко проникать в иные уровни материи. Он пришел к убеждению, что все вещи — это единое целое, между которыми есть связь, понятная не каждому. Потухшие свечи — это был факт, и его мало интересовало то, что это противоречило всем теориям того времени.
После отлучения Фархата от мечети, он исправно ходил на службу в местную чайхану, по-прежнему тайно участвовал в запрещенном ритуале “Саксей-Ваксей”, рассекая ножом себе кожу на голове и спине до крови, а потом долго лечил раны, засыпая их сахаром.
Было уже поздно. Старый Фурхат, отчим и Ахмат говорили о вере. Меня уложили спать на террасе, накрыв теплым стеганым халатом (летние ночи в Коканде всегда холодные). Вслушиваясь в разговоры взрослых и не понимая их смысла, я долго не мог заснуть. О чем шла речь, я узнал из рассказа отчима намного позднее, когда мы жили в Восточной Сибири. Из его рассказа я понял, что старый Фурхат предсказал отчиму очень трудную судьбу и скитания по дальним дорогам, но большого долголетия и то, что умрет он не на чужбине. Верил ли отчим этим предсказаниям — я не знаю до сей поры. Он был человеком крайне молчаливым и скрытным. Окончил он гимназию в Ижевске. Отец его жил в Глазове и был беден. Воспитывался отчим в семье дяди, богатого, но бездетного, который стал его вторым отцом. Отчим был очень начитан. В свободные от работы часы он очень много читал. Но к жизни практической был мало приспособлен.
Однажды он вернулся из командировки и был крайне расстроен. Он всю ночь разговаривал с матерью, и этот разговор резко изменил нашу жизнь и решительно повлиял на всю дальнейшую судьбу. Через несколько дней после тревожного ночного разговора отчим внезапно уехал, уволившись из органов ОГПУ. Через месяц он увез нас на Урал, где жил его брат, работавший начальником железнодорожной станции в Кушве. Это было началом скитаний и переездов. Через три месяца семья переехала в одну из глухих деревушек в предгорьях Алтая, затем в Маслянский район Новосибирской области, а еще через три месяца весной мы уже плыли на шаландах вниз по реке Лене.
Меня поразила огромная величественная река. До этого я видел арыки да каменистые речки, которые были немного шире трех метров, примерно такие, какой была речка в усадьбе Фурхата в Старом Коканде. Берега Лены были заросшие густыми лесами. Они пугали и манили своей красотой, таинственностью и величием. Что гнало отчима в эти дебри, мне было непонятно. Но то, что он скрывался, постоянно меняя место жительства, становилось вполне очевидным.
В Керенске отчим купил шитик (большая лодка с маленькой каютой и нашитыми бортами). Ранним утром наше суденышко, не отрываясь от берегов, двинулось вниз по течению. Погода стояла тихая. Было пасмурно, но не было дождя. В среднем своем течении Лена — это большая река с высокими скалистыми берегами по правой стороне и широкими поймами — по левой. На горизонте они сливаются в синеватом мареве, образуя бескрайние вольные просторы. От этого плеса реки кажутся очень большими озерами. Лена — это царство воды и тайги.
Как-то вечером, когда солнце уже низко опустилось к горизонту, на берегу показались два небольших жилых дома. Здесь жили две семьи якутов. Занимались они скотоводством, выращивали низкорослых лошадей якутской породы, имели небольшой участок посевов ячменя и гречихи. Зимой и летом лошади паслись на лугах. Якуты круглый год занимались рыбалкой.
Встретили нас весьма гостеприимно. Заезжий человек — здесь большая редкость, и якуты рады каждому, кто, хотя и ненадолго, скрашивает их обычное, повседневное житье. Вечер и ужин с огненной влагой, почитаемого в этих краях спирта, сделал всех более разговорчивыми и еще более добродушными. Отдельно от всех сидел старый якут, с большой копной седых волос, с накинутой на плечи меховой безрукавкой. Он был совершенно слепой и плохо слышал.
— Это мой отец, Гомбожаб, — сказал молодой хозяин, — ему уже, наверно, сто лет. Он давно уже не видит, но немного слышит. Он был шаман. Он много знает.
Ничто так отчима, мне казалось, не интересовало в людях, как их вера и отношение к Богу.
— Спроси его, — обратился отчим к Михаилу, хозяину дома, — как он видит своего Бога?
Но старый шаман сам хорошо говорил по-русски и, вытирая мягкой тряпицей слезящиеся глаза, ответил:
— У якутов есть пословица: “глаз видит близко, ухо слышит далеко”. Я Бога не вижу. Но всегда его слышу. Мои предки тоже никогда Бога не видели, но всегда его слышали. Я слышу и Бога, и духов. Я могу с духами разговаривать, но их тоже никто не видит. Они как люди. Они могут быть мужиком и бабой. Они летают быстрее, чем думает человек. Они всегда живые и никогда не умирают.
Старик стал словоохотлив наверное потому, что его душу отогрели капли Бахуса, и на все вопросы он отвечал охотно и без особых затруднений.
— Я видел только одного шамана, — слукавил отчим, — в теплой стране, там, где я жил. Тот шаман был узбек. Он тоже рассказывал о духах.
Отчим почему-то скрыл, что, скитаясь по лесам Забайкалья, он встречал многих шаманов и мог часами рассказывать о чудесах, которые видел собственными глазами: хождение босыми ногами по горячим углям и битому стеклу, вонзание в собственное
