— Смотри не раздумай! — кинул ему вслед сторож.

Очутившись на площади, Степан шибко заковылял под дождем к берегу.

Как раз на берегу боцман договаривал угольщиков.

Недоставало одного человека, и боцман взял Степана.

— Я работаю только до полудня! — заявил Степан.

— Почему? — удивился боцман.

— Хочу в полдень на тульчь сходить, сорочку купить.

— Сорочку? — засмеялся боцман. — Что ж, можно. Только гляди не пропей ее…

В полдень Степан вылез из трюма черный, как трубочист, получил у боцмана полтинник и сел на первый порожний биндюг, мчавшийся в город.

Через полчаса он уже находился на тульче.

— Может быть, пиджак хороший, твинчик, сапоги, картуз?! — обступили его старьевщики.

Степан растолкал их локтями и продрался к стоящим в ряд покривившимся будкам. На дверях будок болтались цветные рубахи и голландки.

— Пожалуйте сюда, мунсью! — крикнула ему одна еврейка из своей будки.

Степан подошел и спросил сорочку.

Еврейка перевернула вверх дном полку и из груды сорочек выбрала ему одну — белоснежную, с высоко поднятым воротником, с широкими манжетами и со сверкающими перламутровыми пуговичками.

При виде этой сорочки глаза у Степана загорелись, и, вцепившись в нее своими черными крючковатыми пальцами, он спросил:

— Сколько?

— Шестьдесят копеек! Она ни разу не ношена. Только что от швеи.

— Пятьдесят копеек, больше нет, последние даю.

— Ну, возьмите!

Еврейка получила деньги, сложила сорочку вчетверо, завернула ее в цветную бумагу и протянула ее Степану с пожеланием:

— Носите на здоровье.

Степан сунул свою дорогую покупку под мышку и, озираясь, точно боясь, чтобы кто-нибудь не выхватил ее, направился в порт.

— Надо раньше, — решил он дорогой, — сходить на газовую[2], попариться, а после одеть сорочку.

Решив так, Степан улыбнулся.

Он предвкушал заранее удовольствие от этой сорочки. Он чувствовал заранее ту приятную прохладу, которая охватит его, когда он оденет ее. Она плотно пристанет к его телу, сильно потертому лохмотьями и искусанному штифтами, ляжет белоснежными складками на его язвы и прилипнет любящим существом к его впалой зябнущей груди и бедрам.

— Что несешь?! — окликнул его в порту знакомый тряпичник.

— Сорочку.

— Стрельнул (стибрил) или купил?!

— Купил.

— А сколько дал?!

— Полтинник!

— Дурак! На полтинник мы с тобой знатно выпили бы. И на кой бес тебе эта сорочка?! Пропьем, что ли?

— Н-нет! — махнул рукой Степан и, отвернувшись от соблазнителя, шибко зашагал к газовой.

Вот и газовая!

Из трубки клубами вылетал пар и точно приглашал Степана очиститься.

Отложив сорочку в сторону, Степан стал поспешно раздеваться. Он скинул хламиду и поднес ее к трубке.

Пар забрался во все дыры и щели хламиды, стал жечь штифтов, и, глядя на них, Степан злорадно приговаривал:

— Так вас, приютские шельмы! Жги их! Что, штифты поганые?! Думали, коли в порту бани нет, так и суда на вас нет?! Нет расправы для вас?! Шалишь!

Степан основательно выпарил хламиду и стал парить жилетку.

Он до того ушел в свою работу, что не заметил, как тихо подкрался юркий кадык и сгреб его сорочку.

Кадык бросился тотчас же бежать.

Стук башмаков кадыка заставил Степана повернуться.

— Карраул! Грабят, лови его! — издал он нечеловеческий вопль и почти голый бросился догонять кадыка.

Тот легко улепетывал, вилял, увертывался, перескакивал через шпалы, обегал вагоны.

Степан, однако, настигал его.

— Сорочку, сорочку, кадык, отдай, убью! — хрипел он.

Степан протянул руки и готов был уже схватить его, как вдруг что-то обожгло его голову, оглушило, и, взмахнув руками, как подстреленная птица, он растянулся лицом на рельсах.

Здоровенный парень в голландке, босой, рыжий, со злыми зелеными глазами, нагнавший Степана, выронил из рук большой окровавленный камень, перескочил через истекавшего кровью Степана, присоединился к кадыку, похитившему сорочку, и вместе с ним юркнул под эстакадой…

………………………………………………

Степан с проломленной головой очнулся в приемной больницы.

Когда дежурный врач спросил его, кто его ударил, то он поглядел на него безумными глазами, задрожал всем телом и прошептал:

— Отдай сорочку…

— У него бред, — сказал врач и распорядился отправить его в палату.

Спустя час Степан, не переставая бредить сорочкой, умер.

Человек в сорном ящике

Тряпка все четыре времени года жил в сорном ящике.

Ящик этот, четырехугольный, большой, вымазанный снаружи дегтем, помещался на набережной, и, когда над нею спускались сумерки, он чрезвычайно походил на гроб.

Ящику было двадцать лет, и все двадцать лет щедрой рукой сыпали в него всякие отбросы, гнившие и плодившие мокриц, червей, мух и миазмы.

Набережная особенно богата отбросами, и ящик поэтому пустовал редко. В нем можно было найти всегда в изобилии корки арбузов, тряпки, битое стекло, черную шелуху зерен, обрывки рогож, перезревшие лимоны и падаль.

И каждый день в разные часы к ящику приплетались портовые «воробьи» (посметюшки) и тряпичники, рылись и выуживали все то, что в их глазах представляло ценность. Все же прочее оставлялось на съедение прожорливым червям, мухам, голодным портовым собакам, курам, кошкам и огромной величины крысам, в большом числе перекочевавшим сюда из никуда не годной, лежащей вверх дном по соседству баржи.

Ящик таким образом, давая приют всяким отбросам, вполне оправдывал свое назначение.

Он охотно оказал приют и Тряпке, как одному из человеческих отбросов, когда тот раз в зимнюю и суровую ночь подрался из-за не хватившей ему на ночлег копейки с приютским сторожем.

Тряпке ящик понравился. Он нравился ему больше приюта и жесткой приютской койки.

В ящике было куда лучше. Тело тонуло в отбросах, как в пуховиках, и Тряпка в истоме потягивался, свободно дыша и не чувствуя зловонных газов, плывших над ним в полуаршинном пространстве от крышки.

Лежит он, бывало, в ящике зимою и, как кот, потягивается. А за ящиком зверем лютым мечет пурга. Она треплет пакгаузы и эстакаду, кроет снегом набережную и всех тех, у кого не хватило четырех копеек на «хату» [3].

Тряпка с первой же ночи, проведенной в отбросах, объявил окончательную войну чистоте, приюту, всем людским толкам, плюнул на всех и переселился в ящик.

И он поступил совершенно логично. Он рассуждал так: «В ящике — гниль, сор, черви, а в приюте этого добра еще больше. Если в приюте червей нет, то штифты (паразиты) есть. Штифт стоит червя. В приюте за то, что штифты тянут у тебя соки, плати четыре копейки. Хоть тресни, не возьмут меньше. А тут, в ящике, если черви из тебя тянут соки, то никто платы с тебя не требует. Дальше: в приюте почитай каждую