— Что за оказия?! Ты?! Сидоров?! — делает большие глаза фельдшер.

— Так точно!

— Как же это ты, скажи на милость, вылечился? У тебя ведь тиф был?

— Как?! А… монополькой!

Есть тут над чем призадуматься! Не так ли?!

Фельдшер кончает свою работу поздно. Надо ведь всех больных принять, опросить и зарегистрировать их в книгу.

Фельдшера часто прерывают и зовут в приют.

Кто-то перепился. Лежит, уткнувшись в матрац носом, и вокруг него — лужа.

Фельдшер вытирает его лицо, очищает рот от слизи и дает ему освежающих капель.

Бывает, фельдшер покончил со своей работой. Он убрал уже инструменты, спрятал бинты, книги, потушил лампы и направился к дверям.

Вдруг вваливается субъект.

— Василий Неонович! Сделайте милость! Перевязочку!

— А ты где был раньше?

— Виноват!

Фельдшер снова зажигает лампу, открывает шкаф, вынимает инструменты и делает ему перевязку.

Дикари, несмотря на всю любовь к фельдшеру, не прочь иногда подшутить над ним. Зовут его, например, наверх. Человек, говорят, отходит.

Фельдшер бежит.

И видит он — лежит субъект, болтает ногами и орет:

— Ой, ой! Колет! Отправьте меня в больницу.

А вокруг хохочут.

Фельдшер догадывается о шутке и вспыливает:

— Ты что же это дурака строишь?!

Субъект вскакивает с матраца, смеется и просит:

— Дайте, господин фельдшер, на монополию!..

Так работает в порту этот «маленький человечек», этот большой человек!

Осень в порту

Дикарь пригорюнился.

Канун зимы, осень. Поздняя, дождливая.

Низко-низко нависли над портом облака и туманы.

Они ползут, окутывая серым флером всю набережную, вросшие в бухты суда, баржи, маяк, брекватер, каждый тюк, каждую громаду угля, черепицы и клепок, — и все рисуется в неопределенных чертах, в дымке.

С моря подул ветер.

Злой, буйный, он рыщет, забираясь в трюмы к угольщикам, полежалыцикам, смольным, забираясь на газовую, где, скорчившись, жарят у трубки свою ветошь два-три тряпичника, в пакгаузы и в обжорку.

Он рыщет, отрывая слабо привязанные к набережной шлюпки, опрокидывая тюки и ящики.

— Осень, осень! — гудит, напевает ветер.

Мрачно глядит дикарь на темный горизонт над рейдом, на темную зыбь моря, на падающие с неба дождевые капли. И текут по его щекам слезы.

Бедный! Он плачет по теплу, по солнцу.

Скоро зачастят дожди. Море — его кормильца — вздует.

А там недалеко — зима. Занесут снега пристань, загудят метели, и покроется море сплошной льдиной.

Порт отрежет от всего мира.

И теперь уже в порту жутко. Пункт замер.

А давно ли?! — в жадные трюмы с утра до вечера с сотен барж, посредством диковинных плавучих элеваторов, — по конвейерам [6] с эстакады, — из бесчисленного множества мешков, втаскиваемых наверх по «скалам» сносчиками-атлетами, сыпались неудержимыми реками, водопадами миллионы пудов золотого зерна — ржи и пшеницы.

Вокруг слышалась английская речь, слышались меткие словца, хохот, голоса удалых сносчиков, весовщиков, баб-мерщиц, мерщиков, стивадоров, форманов, визитировщиков и приказчиков.

Давно ли из целого ряда германских, французских, итальянских, английских и греческих пароходов, со звоном и грохотом, потрясающим всю гавань, выгружались чудовищные, тысячепудовые машины, железные котельные листы, прутья, глыбы каррара, наковальни, тяжелые водопроводные трубы?!

Жизнь била ключом.

Это был праздник рабочих сил, праздник труда. И этот праздник чувствовался всюду, на протяжении всей набережной, на всех гаванях, от пункта до «нефтяной», — на Угольной, Практической и Арбузной.

Уголь выгружался в сотнях тысяч пудов. Подъемные краны, лебедки и кадки еле поспевали справляться со всей этой массой.

Еле поспевала и черная армия угольщиков, снося всю эту массу в корзинах и на носилках на пристань.

Еле справлялись и с хлопком, прибывавшим каждый день из Александрии в тысячах кип.

А теперь!

Раз-два в неделю привезут хлопок да заглянет «джон» за хлебом.

Вечер. Тускло мигают в разных концах электрические шары, рассыпанные по пароходным снастям огоньки и глаза бортов — иллюминаторы.

На набережной ни души, тихо. Только бьет на море похоронным боем сигнальный колокол, слышны трещотка обходного стража да лай пса, мечущегося на цепи на угольном складе.

Дикарь идет на спуск.

Мимо проходят запоздавший боцман, «рвач» [7] и приказчик.

— Барин, дайте на хату! (на ночлег) — шепчет дикарь, бросаясь от одного к другому.

Но все точно сговорились.

— Пшел, пшел, пьяница!..

Читатель! Если в темную, ненастную ночь вас остановит дикарь, пусть он даже будет пьян, и протянет вам руку, — не гоните его прочь.

И, если можете, уделите ему на хату, дабы, лежа в тепле на матраце, он мог уснуть и хотя на ночь забыть свою боль и горечь.

Поздно

Угольщик Нашатырь — горький пьяница.

Он пьет водку не иначе, как разбавленную нашатырным спиртом.

Кем был раньше Нашатырь, знал один товарищ его Швабра.

Швабра был штивальщиком, [8] штивал пшеницу и в пьянстве не уступал товарищу.

Оба, пошабашив, отправлялись постоянно в «Испанию» или к «Соколихе» и пили вместе.

Охмелев, Нашатырь часто, хотя и урывками, посвящал его в свое прошлое.

Как узнал Швабра, Нашатырь был скульптором, женат на дворянке и имел дочь Нюту. На пятом году жена изменила ему, он разошелся с нею и с тех пор запил.

Воспоминания эти вызывали на глазах у Нашатыря слезы, и он рыдал, жадно истребляя при этом ужасную смесь нашатыря и водки.

Швабра в таких случаях не оставлял своего товарища и вместе с ним отправлялся в ночлежку.

— Вам пакет! — раз остановил Нашатыря надзиратель ночлежки.

— Мне?! Вот так штука! — удивился угольщик. — Девять лет не получал ни строчки и вдруг… на! Что скажешь, Швабра?!

Швабра пожал плечами.

Пока приятели недоумевали, надзиратель достал небольшой пакет и прочитал вслух адрес.

— Карантинному рабочему Алексею Степановичу — ову в Приморский приют, по Ланжероновскому спуску. Вам?! Так?!

— Так! — подтвердил Нашатырь и сказал Швабре: — Что ж, идем, вскроем!

Товарищи избрали самый отдаленный угол в палате, и Нашатырь, присев на матрац, стал вскрывать пакет трясущимися руками.

Пакет был вскрыт, и изнутри вылетела вместе с письмецом чья-то фотографическая карточка.

— Нюта, дочь моя, дочечка! — воскликнул Нашатырь и стал осыпать карточку частыми и безумными поцелуями.

Угольщик положительно с ума сходил. Он в одно и то же время плакал, смеялся и радовался.

— Дай, дай и мне посмотреть! — не утерпел Швабра и почти вырвал у него из рук карточку. — У, да какая же она красавица!

Нюта действительно была красавица. Стройная, с круглыми, мечтательными глазами и пышными волосами по пояс.

— Боже, как она выросла! — между тем лепетал Нашатырь. — Стой! А вот и надпись! «На добрую память, — прочитал он с дрожью в голосе, — дорогому и незабвенному моему