ему следует знать. Многие пациенты Канези зациклились на своем статусе ВИЧ-инфицированных. Рудольфа отличало от них то, что «он понял проблему и передоверил ее мне, – говорил потом врач. – Я должен был с ней справляться».

Все еще оставаясь востребованным как артист, Нуреев опасался, что некоторые страны, особенно США, откажут ему во въезде, узнав о том, что он ВИЧ-инфицирован. В равной мере он страшился и прозвища «танцовщик со СПИДом», подозревая, что публика начнет судить о нем по болезни, а не по мастерству. По мнению Рудольфа, признание его ВИЧ-инфицированным было равноценным публичному объявлению о своей гомосексуальности. И если у него и оставались сомнения на этот счет, то шумиха, с которой пресса в июле 1985 года встретила известие о том, что Рок Хадсон болен СПИДом, подкрепляла его опасения. Газеты всего мира запестрели сообщениями о гомосексуальности Хадсона, выдав секрет, который актер успешно утаивал от публики, долгие годы оставаясь голливудским кумиром женщин. Для таких известных личностей, как Нуреев, подобное разоблачение означало посягательство на неприкосновенность частной жизни и ограничение свобод, от которых Нурееву отказываться не хотелось.

После консультации с Вилли Розенбаумом Канези решил лечить Нуреева тем же экспериментальным лекарством, ради которого в Париж той осенью прибыл Хадсон. Тогда считалось, что это лекарство – НРА-23 – препятствует размножению вируса; вводить его нужно было внутривенно каждый день. (Исследователям еще предстояло узнать, что воспроизведение вируса возобновлялось в ту же минуту, как только пациент прекращал прием препарата.) Хадсон настолько хорошо отреагировал на лечение, что после короткого курса вернулся в США, уверенный в своем исцелении. У Рудольфа тоже наметилось улучшение, что побудило Канези уменьшить количество инъекций до трех – четырех в неделю. Канези сопровождал Нуреева в гастрольном туре с балетом Нанси, периодически возвращаясь в Париж для осмотра все возраставшего числа своих пациентов со СПИДом. Но соблюдать профессиональную дистанцию врачу становилось все труднее – Рудольф не любил формальностей и видел в Мишеле прежде всего друга. Он приглашал его на отдых во время своих отпусков, обходил с ним магазины в поисках антиквариата и звонил ему со всего мира. Выезды Канези к «пациенту», в квартиру Нуреева на набережной Вольтера, тоже не походили на посещения больного врачом. Рудольфа интересовало, какие фильмы и пьесы смотрел Канези, и они по два часа обсуждали все, кроме его здоровья. И все же Рудольф точно знал, где следует установить границу дозволенного. Однажды на гастролях Канези вызвался понести его чемодан. Но Рудольф его остановил: «Не надо! Если вы начнете так делать, я быстро к этому привыкну».

Препаратом НРА-23 Нуреева лечили несколько месяцев, и даже по прошествии времени Канези не мог сказать с уверенностью, благодаря чему произошло улучшение его состояния. То ли действительно подействовало лекарство (позднее отмененное), то ли так проявил себя уникальный организм артиста. Когда Рудольф увидел, что все еще может танцевать, притом энергично и часто, он, как и Хадсон, решил, что излечился. «И долгое время казалось, что он действительно выздоровел», – рассказывал Роберт Трейси. Рудольф всегда черпал силу в проблемах и невзгодах, и СПИД казался ему просто очередным препятствием, которое нужно преодолеть. И в том, что он сможет это сделать, танцовщик был уверен. «Меня этим не запугать», – говорил Рудольф Трейси.

Его панацеей от всех неприятностей и несчастий оставалась работа. Нуреев по-прежнему верил, что танец был единственной вещью в мире, способной удерживать его на плаву – возможно, потому что чувствовал: это единственная вещь в мире, в которой он достиг совершенства. Пока на спектакли с его участием раскупают билеты, он будет танцевать, повторял Рудольф друзьям, прекрасно сознавая, что он не сможет перестать танцевать. Однако отзывы о его исполнении становились все более резкими и суровыми, поскольку он продолжал танцевать те самые роли, которые напрашивались на сравнение с его же танцем в более молодом возрасте. В августе 1984 года, когда Рудольф выступал со своей труппой «Друзья» в нью-йоркском театре «Юрис»[293], критики проявили к нему откровенную враждебность. «Печально смотреть на этого человека… изнуряющего себя по вечерам выступлениями, которые ему уже не по силам», – написал Берт Сапри в газете «Виллидж войс». «Было нестерпимо больно наблюдать за его неуклюжими, тяжеловесными прыжками», – вторила ему в «Нью-Йорк таймс» Дженнифер Даннинг. И все же в свои сорок шесть лет Нуреев еще был способен восхищать публику. Его выступления все больше превращались в акты неповиновения возрасту, силе тяжести и болезни. «Я говорил ему: “Пожалуйста, идите и танцуйте”, – рассказывал Канези. – Я хотел, чтобы он работал. Я видел, что это шло ему на пользу». Врач пришел к выводу, что танец мог продлить его жизнь лучше любого лекарства.

Увы, улучшение оказалось временным. Весной 1985 года, во время выступления в «Ромео и Джульетте» в парижском Дворце конгрессов, у Нуреева развилась пневмония. Дирижер Джон Ланчбери, зайдя за кулисы, обнаружил его закутанным в одеяла; тело танцовщика сотрясала дрожь, а по лицу струился пот.

«Господи, да вам нужно лежать в постели!» – воскликнул Ланчбери.

«Будь я дома, – ответил Рудольф, – мать бы меня вылечила. Она растерла бы мне грудь гусиным жиром». И после этих слов он вышел на сцену и дотанцевал спектакль до конца.

Но вскоре Нурееву пришлось отказаться от участия в «Жизели» в Парижской опере; заменить его он попросил Барышникова. «Рудольф мог танцевать даже с температурой под сорок. Я бы в таком состоянии не прошел и трех метров, – вспоминал Барышников, подозревавший у Нуреева СПИД, но никогда не спрашивавший его об этом. – Я часто упражнялся с ним, когда у него был такой жар, что мне казалось: он вот-вот взорвется. Никогда не видел ничего подобного. Но он не придавал этому значения, считал, что всегда можно выпить горячий чай с лимоном и медом, и все будет в порядке».

Несмотря на ревность и насмешки, Нуреев испытывал огромное уважение к своему более молодому сопернику. Он был уверен: пример Барышникова вдохновит парижских танцовщиков. То, что Нуреев не вышел на сцену, «показалось нам очень странным, – рассказывала Моник Лудьер, ставшая в тот вечер Жизелью Барышникова, – потому что Рудольф танцевал всегда, даже когда был очень болен». Нуреев присутствовал на спектакле и потом пригласил Барышникова и еще нескольких танцовщиков поужинать неподалеку от Оперы. «Рудольф был так рад, что Миша откликнулся на его просьбу, – вспоминала Лудьер. – Меня это удивило, ведь если он не мог танцевать, то почти что завидовал своему дублеру».

Через две недели, когда Нуреев вернулся к роли Альберта, Лудьер с огорчением увидела, как сильно он изменился: «изможденный и мертвенно-бледный», он больше походил на