одну из призрачных виллис во втором акте балета, нежели на самоуверенного, игривого принца. За несколько минут до начала спектакля Рудольф предупредил партнершу: если он упадет и не сможет подняться, пусть продолжает одна. По словам Моник, «это было ужасно. Обычно, когда [Рудольф] бывал болен, он собирал всю свою волю в кулак и ничем не выдавал недомогания. А в тот раз было видно, что ему действительно плохо».

Ему нужно уехать из Парижа, решила Джейн Херманн и отвезла его на несколько дней в дом Ставроса Ниархоса в Лифорд-Кей. Четыре дня Рудольф провел в постели. «У него был ужасный жар, – вспоминала Херманн. – “Ты сделал анализ?” – спросила его я, и он ответил: “Да”. И больше не проронил ни слова. Краем уха я слышала о СПИДе и подозревала, что он им болен. Помню, как я пошла к машине, села в нее и заплакала, потому что понимала, что будет дальше. Я только не знала, сколько все это продлится». Но быстрое выздоровление Рудольфа побудило Херманн отбросить тревоги и надеяться на лучшее. Когда Барышников спросил ее о бродивших слухах, Джейн «яростно» их опровергла. Не только потому, что этого хотел бы Рудольф, но и потому, что убедила саму себя, что они не были правдой.

У остальных друзей тоже не получалось примирить слухи о СПИДе Рудольфа с его способностью к напряженной работе на износ. И не одна Элен Трейлин[294] полагала: «Это все ложь. Иначе в нем не было бы столько жизненной силы и энергии». Похоже, так же думал и Клайв Барнс: в июне 1985 года он объявил в «Нью-Йорк пост», что слухи о «неминуемой смерти» Нуреева – как и в случае с Марком Твеном – «сильно преувеличены»[295].

Однако ближайшие друзья, которых Рудольф называл «семьей», подмечали в нем незначительные, но все более явные перемены. «Он стал таким непредсказуемым», – пожаловалась тем летом Мод Гослинг Руди ван Данцигу. Рудольф тогда жил у Мод в Лондоне и выступал в «Колизее» с японским балетом Мацуяма. За двухнедельный сезон он станцевал во всех спектаклях «Лебединого озера», и по всему дому Мод валялись его костюмы, «все еще мокрые от пота, он их не чистил и не сушил, просто бросал где попало».

Пребывание в Лондоне мучительно для него, признался Рудольф ван Данцигу, – слишком много там было призраков. Он продолжал ощущать пренебрежение со стороны Королевского балета, и ему не хватало Найджела Гослинга. После смерти Найджела Рудольф еще сильнее привязался к Мод. Он регулярно приглашал ее на гастроли и в отпуск, оплачивая все ее расходы. Из уважения к ее ближайшему другу, Энтони Тюдору, Нуреев представил первую в Парижской Опере программу, посвященную творчеству хореографа. И, отчаявшись убедить самого хореографа приехать на ее просмотр, пригласил Мод занять его место. Гослинг танцевала в ранних постановках Тюдора и первой сыграла роль Каролины в его «Сиреневом саду» – знаковом балете Тюдора, который он одобрил для парижской программы. «Твой парень первый посвятил мне целый вечер», – сказал он Мод. Несмотря на «колючий» нрав Тюдора, они с Рудольфом очень привязались друг к другу с годами. И провели вместе множество вечеров в Нью-Йорке с Гослингами и любовником Тюдора, Хью Лэйнгом[296]. И во время этих встреч Рудольф неоднократно, но безуспешно упрашивал Тюдора поставить для него новый балет.

По иронии судьбы, следующей крупной работой после тюдоровской программы стал балет «Вашингтон-сквер», поставленный Нуреевым по мотивам романа Генри Джеймса о молодой нью-йоркской наследнице, которую подавляет отец и предает беспринципный поклонник, вызвавший в ее сердце любовь. В 1970-х годах Тюдора попросили сочинить на основе этой истории балет для Нуреева и Синтии Грегори. С такой просьбой к хореографу обратился Оливер Смит, тогда содиректор «Американ балле тиэтр». После отказа Тюдора Смит предложил эту идею Нурееву. Рудольф поначалу заартачился – ведь сценарий, с его психологической сложностью характеров и глубокой утонченностью драматургии, идеально подходил для Тюдора. Но на самом деле Нуреев также всегда питал интерес к погружению в психологию своих героев. Причем в не меньшей степени, чем Тюдор. В итоге идея Смита завладела им и уже не отпустила. Вернувшись через много лет к роману Джеймса, Рудольф выбрал в качестве музыки для своего балета Пятую симфонию Чарлза Айвза («Праздничные дни»). Увы, первая попытка Нуреева создать чисто американский балет не увенчалась успехом. Постановка изобиловала избитыми стереотипами американской жизни – такими как ковбои, марширующие оркестры, солдаты юнионистов и конфедератов, черные «менестрели» и кордебалет статуй Свободы. Если в танцевальной драматургии Тюдора для раскрытия душевного состояния использовались жест и движение, то драматические эпизоды Нуреева, перегруженные па, балетной театральностью и идеями, попросту подавили хореографию. На нью-йоркской премьере балета, состоявшейся в июле 1986 года, Нуреев в роли отца был освистан. «Семьдесят минут напыщенной, претенциозной хореографии», припечатала Марта Даффи в журнале «Тайм». Посетивший премьеру Тюдор отозвался о нем лаконично: «а rave»[297]. Но Рудольф так никогда и не понял, что именно он под этим подразумевал.

Теперь Нуреев большую часть года жил в Париже; квартира на набережной Вольтера практически стала его домом. В своем лондонском доме он просто «гнездился», по выражению Линн Сеймур, а вот в Париже «окопался по-настоящему». Хотя, по мнению Виолетт Верди, Рудольф «нигде и никогда не чувствовал себя действительно дома… Окруженный талантливыми, увлеченными и влиятельными людьми, он был глубоко одинок и сознавал это». Он смирился со своим одиночеством, признался как-то Рудольф репортеру: «Это приходит с возрастом или опытом: вы научаетесь жить с самим собой. И уже можете сосредотачиваться, читать, работать без постоянного диалога с внешним миром». Рудольф продолжал поиски интимных партнеров для сексуальных контактов на одну ночь – в парках, барах, по объявлениям в порнографических журналах для геев. Перспектива продолжительной привязанности представлялась ему все менее вероятной. В сорок семь лет Нуреев уже не был тем красивым созданием, которое Фонтейн назвала как-то «молодым львом». Его лицо вытянулось и было испещрено морщинами, его узнаваемая лохматая грива заметно поредела, и теперь Рудольф зачесывал волосы на лоб, чтобы скрыть залысины. Когда принцесса Фирьял попросила его зачесать их назад, потому что иначе он «походил на Наполеона», Нуреев полушутя ответил: «А что в этом плохого?» Он все острее ощущал себя старым и игнорируемым; впервые в жизни сексуальная привлекательность начала его подводить. «Я больше никому не интересен, – пожаловался Рудольф однажды ван Данцигу. – Даже как любовник. Я слишком стар. И все проходят мимо. Это так унизительно. С женщинами я могу добиваться всего, чего желаю, но я их