В первых числах марта он был в Москве.

Те собратья по ремеслу, кто его тогда видел, даже и не заметили ничего особенного. Ходит, трубочкой попыхивает – весёлый, невозмутимый.

Только простыл сразу: здоровья едва на донышке накопил – и то не жалел.

* * *

1 марта из блокадного Ленинграда с тяжёлой формой дистрофии была вывезена поэтесса Ольга Берггольц. Но – случай, в чём-то схожий с шолоховским – сильнейшие, не рассчитанные на человека потрясения молодой ещё, 31 год, очень красивой женщиной вскоре начали успешно преодолеваться.

Едва прибыв в Москву, она тут же начала проситься… обратно в Ленинград – к друзьям, к нечеловеческому этому стоянию посреди холода и смерти.

О предвоенной страшной судьбе Берггольц ходили толки. Шолохов наверняка что-нибудь да слышал. Первым её мужем был восхитительный поэт Борис Корнилов, – песню на его стихи «Нас утро встречает прохладой…» знала вся страна. Корнилова взяли в конце 1937-го, с тех пор – ни слуха.

У неё был серьёзный роман с Авербахом. Его тоже взяли. Второй её муж, журналист Николай Молчанов, умер в блокадном Ленинграде в январе 1942-го.

Она дважды подвергалась арестам в конце тридцатых, перенесла жестокие пытки – и не признала своей вины.

Сделала всё, чтоб помочь эвакуироваться из Ленинграда Ахматовой, которую вывезли на самолёте по личному приказанию Сталина. Берггольц могла бы уже тогда эвакуироваться вместе с ней, но отказалась. Выступала в блокаду по ленинградскому радио, став голосом осаждённого города.

Из Ленинграда Берггольц привезла только что законченную поэму «Февральский дневник»: «Был день как день. / Ко мне пришла подруга, / не плача, рассказала, что вчера / единственного схоронила друга, / и мы молчали с нею до утра. / Какие ж я могла найти слова? / Я тоже – ленинградская вдова. / Мы съели хлеб, что был отложен на день, / в один платок закутались вдвоём, / и тихо-тихо стало в Ленинграде, / один, стуча, трудился метроном».

Прибыв в Москву, в дневнике записывала: «Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде всё скрывалось, о нём не знали правды так же, как об ежовской тюрьме <…> Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио “Февральский дневник”, ни издать книжки стихов так, как я хочу… Трубя о нашем мужестве, они скрывают правду о нас».

7 марта на Всесоюзном радио Шолохов читал свой очерк «На юге» и встретил там Берггольц. Позвал её в гости. На другой день она с небольшой компанией журналистов была у него в «Национале». В тот же день Берггольц писала своему близкому другу, начальнику Литературного отдела Ленинградского радиокомитета Григорию Макогоненко: «Он удивительный – невысокий такой казачок, тёмно-русый, почти рыжий, с усами, очень простоватый с виду, застенчивый, мешковатый человек…»

С Макогоненко у Берггольц был с первых месяцев войны роман; допустимо, что эпитеты «застенчивый» и «мешковатый» являлись как бы формой извинения: ты только не подумай чего…

Впрочем, мешковатым он действительно мог показаться (женский пригляд – особенно цепкий), так как после всего случившегося Шолохов исхудал и ещё не выправился: одежда ему была велика; к тому же он чуть сутулился от то и дело вспыхивающей в груди боли. А то, что каждым вторым мемуаристом поминаемая шолоховская застенчивость была обманной и скрывала неукротимый характер, Берггольц не знала. Хотя, скорее, его застенчивость была ей мила.

В письме она продолжала: «Мне жаль, что не смогла посидеть у него подольше – надо было идти на радио. О Ленинграде он говорил с настоящей скорбью и гордостью, обещал для нас написать кое-что, записаться ему не удастся – он очень охрип, простудился… И знаешь, что Шолохова больше всего тронуло, насколько я заметила: не стихи, хотя он сразу же запомнил строфу из “Разговора с соседкой”, и несколько раз её повторил, и сказал об этих стихах и о поэмке – “Стихи!” – с очень дорогой интонацией восхищения, а то, что я беременна. Он налил всем по большой рюмке чудесного, румяного вина и сказал: “Ну давайте пить за нового ленинградца”; налил по второй и сказал: “И за женщину, которая будет рожать во время этой войны”».

Вино, что они пили, словно из того самого стихотворения «Разговор с соседкой», что Берггольц тогда читала. Там лирическая героиня рассказывает подруге, что будет, когда закончится война: «Будем свежий хлеб ломать руками, / тёмно-золотистый и ржаной. / Медленными, крупными глотками / будем пить румяное вино». А строфа, которую Шолохов запомнил сразу же, кажется, вот эта: «О, ночное воющее небо, / дрожь земли, обвал невдалеке, / бедный ленинградский ломтик хлеба – / он почти не весит на руке…»

Почему, в отличие от многих, от большинства, с кем Берггольц встречалась в Москве, Шолохов так остро понял и всё происходящее в Ленинграде, и эти стихи про хлеб?

Да потому что он в годы коллективизации пропустил через себя несчётное количество подобных историй – и в этом месте у него так и не зажило никогда. Он всей сердечной памятью помнил, как выглядит невесомый ломтик хлеба.

Они, конечно, понравились друг другу.

Быть может, даже подошли бы друг другу – эта чудесная дочка латышского врача и рязанской мещанки и застенчивый казак, который, в конце концов, тоже из рязанских происходил. Шолохов типологически был немного схож с её первым мужем – поэтом Корниловым, явившимся из недр простонародья, ведомым великим даром. Но, в отличие от Корнилова, Шолохов был невероятно удачлив. А ещё он был полковник и депутат, щедрый и стоящий в центре любой компании, при всей своей скромности и невысоком росте, затмевающий всех вокруг.

Когда бы не роман с Макогоненко – которому она поскорее рассказала всю эту историю с Шолоховым, словно бы отводя её в сторону и не давая ей свершиться, – когда бы не её вера в то, что она беременна – бог знает, чем то короткое знакомство могло бы обернуться.

В дневнике, пару дней спустя, Берггольц запишет: «Был врач, обследовал и заверил, что никакой беременности нет… Господи, сколько шумела, Шолохову хвасталась, он очень доволен этим был, в кумовья просился, я всем об этом растрезвонила и ходила, не убирая живот, – и вот, будьте любезны – блеф».

Спустя несколько дней Шолохов напишет обещанное обращение к ленинградцам и передаст ей. Чуть позже, узнав, что «Февральский дневник» Берггольц так и не опубликовали, он в своей настойчивой, порой безапелляционной манере пробьёт поэму к публикации в «Комсомольской правде». А следом настоит на издании книги её стихов «Ленинградская тетрадь».

С этих публикаций начнётся уже не только ленинградская, но всенародная слава Берггольц. Она станет знаменитейшей поэтессой Советского Союза.

Несостоявшийся кум чем смог – помог.

17