В итоге в шолоховском очерке речь шла только о 20-й армии.

Сталин ждал, что 19-я армия разгромит духовщинскую группировку противника, – но надежды не оправдывались. При этом из числа советских военачальников Конев оставался, пожалуй, самой большой сталинской надеждой, и Сталин, имея на него виды, не хотел ни выдавать местонахождение Конева, ни перехвалить его раньше времени.

Удивительно, но даже после войны, в своих мемуарах, Конев с превеликим сожалением вспомнил – Шолохов у нас был, но описать дела наши ратные возможности не нашёл.

Но если б только Конева нельзя было упоминать…

Повторялась, уже в новых обстоятельствах, история становления колхозов: Шолохов видел много всего разного, обескураживающего и горького, слышал солдатскую злую ругань по самым разным поводам. Писать об этом было нельзя, – а может, даже и незачем писать на всю страну, – но сказать-то надо было хоть кому-то.

Сразу после возвращения из той командировки Фадеев ушёл в запой на неделю. Пил у своей любовницы – вдовы Михаила Булгакова Елены Сергеевны, с которой Булгаков и написал свою Маргариту. В итоге член ЦК, а с недавнего времени ещё и руководитель Союза писателей Фадеев был вынужден писать Шкирятову объяснительную.

Шолоховское сердце водка унять не могла.

2 сентября снова за своё:

«Дорогой тов. Сталин!

Сегодня я вернулся с фронта и хотел бы лично Вам сообщить о ряде фактов, имеющих немаловажное значение для дела обороны нашей страны».

Сталин принять его не смог, что объяснимо, и тогда Шолохов использовал все иные имеющиеся возможности. Для начала он занялся выправлением ситуации с полевой почтой. Сотни писем терялись, не находили адресатов – бойцы страдали без весточки из дому. Жалобы потоком шли в «Красную звезду», оттуда их переправляли командованию фронтами – и на том всё завершалось.

Шолохов настоял на подготовке спецдоклада Сталину по этому вопросу. Подкрепили доклад ста выдержками из фронтовых жалоб – и положили вождю на стол. На другой же день писателю перезвонили из Политбюро и отчитались, что меры будут приняты немедленно.

Неменьшее шолоховское раздражение вызывали пропагандистские выдумки, наводнившие советские газеты. Не хуже других понимая, что такое пропаганда, он считал, что бестолковое враньё сейчас может пойти только во вред. Так, в советских газетах писали, что у одного пленного немца было найдено письмо, в котором говорилось, как в Германии для жён немецких солдат устраивают «случные пункты»: дабы удовлетворить похоть немок.

Шолохова несколько раз допускали на допросы пленных. После очередного допроса с ним захотел поговорить один из немцев. Через переводчика он пояснил:

– Ваши политруки рассказывают, что для немецких жён устраивают случные пункты. Это было шуточное письмо, русские неправильно его поняли. Мы, немцы, любим грубые шутки. Солдату пишет из Германии его друг и подшучивает над ним: пока вы там воюете, ваших жён здесь развлекают. По-моему, господин комиссар, печатая такие материалы, вы сами себе приносите вред. В Германии это подхватывают, публикуют переводы ваших статей в наших газетах и все смеются.

В Москве Шолохов рассказал об этом Александру Афиногенову, возглавлявшему литературный отдел Совинформбюро. Публикации о «случных пунктах» тут же прекратились.

В сентябре Шолохова вызвал секретарь ЦК ВКП(б), руководитель Совинформбюро Александр Щербаков. Это было реакцией на шолоховскую записку Сталину.

Обсудили ситуацию: Шолохов выложил всё, что думал – о наших тыловых службах, о явном техническом превосходстве немцев, об общем настроении в армии. Щербаков выслушал, записал, покивал, даже успокоил, сказав:

– Когда похолодает и полетят белые мухи, товарищ Шолохов, станет попроще.

Со своей стороны – вернее даже со сталинской – он попросил о следующем: нужен короткий, всеобъемлющий, вдохновляющий текст, который можно за полчаса прочитать в окопе, в землянке.

Фашисты разбрасывали над советскими позициями сотни тысяч листовок – надо было отвечать: так, чтобы слова достигли солдатского сердца.

Шолохов задание принял, осознавая притом, что по писательской типологии он к журналистам не относился. Шолоховская публицистика всегда была тяжеловесной, чуть дидактичной. Он являлся носителем романного мышления: даже его «Донские рассказы» напоминали сколки огромного текста. В жизни лёгкий на подъём, стремительный, как прозаик Шолохов, в отличие от многих собратьев по перу, был нетороплив, обстоятелен, даже степенен.

Ортенберг скоро понял: напрасное дело – гонять с редакционными заданиями не просто полковника, а великого писателя эпического размаха. От Шолохова ждали другого.

В том сентябре Ортенберг напрямую спросил:

– Михаил Александрович, а как вы отнесётесь к такому заданию: ездить по фронтам и писать то, что по душе вам самому?

Шолохов улыбнулся – и согласился.

Его очерки, что уже были опубликованы – он сам видел! – уступали тому, что выдавали иные, более хваткие на такую работу собратья по ремеслу.

Надо было как-то перенастроить себя.

* * *

12 сентября Конев, получив звание генерал-полковника, был назначен командующим Западным фронтом. 19-ю армию теперь возглавил генерал-лейтенант Лукин.

Проведя во второй половине сентября крупную перегруппировку войск, немцы предполагали, нанеся удары от Духовщины и Рославля на Вязьму, прорвать нашу оборону. Затем, окружив и уничтожив советские войска у Вязьмы, двинуть силы на открывшуюся Москву.

Немецкое командование сосредоточило на западном направлении огромные силы. К началу операции у немцев на Духовщине имелось превосходство в людях в три раза, в танках – в 1,7, в орудиях и миномётах – в 3,8 раза.

27 сентября директивой Ставки войскам Западного фронта предписали перейти к жёсткой обороне. Ставка ожидала немецкого наступления вдоль дороги Смоленск – Вязьма – Москва, по магистрали. До сих пор немцы так и делали – двигались по магистралям, чтоб не терять темп. На их пути стояли 19-я армия и 16-я армия генерал-лейтенанта Константина Рокоссовского. Обе армии обороняли узкие рубежи по 25–35 километров. Соседние армии – по 100. И в этом был просчёт Ставки: в летних условиях немцы могли идти по просёлочным дорогам, а не наступать в лоб.

Утром 2 октября 1941 года основные силы группы армий «Центр» перешли в наступление. В первый же день операции противник прорвал оборону советских войск на духовщинском и рославльском направлениях и вклинился на глубину 15–30 километров. 6 октября советское командование отдало приказ об отходе, но организованный отвод войска в условиях жестоких боёв и частичной потери управления осуществить не удалось.

В те жуткие дни Шолохов был там. Мотался по линии фронта. Насмотрелся такого – что ни в какой очерк не вставишь никогда. Он вспоминал, как 6-го случайно встретился с Бусыгиным: «Увидел я Сашу где-то около Вязьмы, немцы бомбили нас. Несколько наших редакционных машин стояли в берёзовой рощице. Самолёт противника их нащупал и разбил, раскрошил все машины. А моя уцелела…»

Всё это время, пока долбили с воздуха, они лежали неподалёку, под деревьями. Шолохов с детства ни одну молитву не забыл.