Шрифт:
Закладка:
Шолохов жадно курил. Ему было тошно.
* * *
5 ноября 1-я немецкая танковая армия начала наступление, пытаясь пробить советскую оборону на шахтинском направлении с последующим выходом к Дону восточнее Ростова. Немцы давили, приближаясь к линии Миллерово – Астахово: всё шолоховские места, им самим и Гришкой Мелеховым исхоженные, к тому же таящие фамилию мужа Аксиньи – Астахова.
19 ноября немецкие танки прорвались к Ростову-на-Дону и на следующий день вошли в город. Советские части отступили на левый берег Дона, но через неделю с небольшим, 29 ноября, город отбили. Это была головокружительная радость: значит, мы можем контратаковать, побеждать, возвращать своё! Первая крупная победа катастрофического 1941-го случилась на донской земле.
12 декабря Шолохов получил от Совинформбюро приказ выехать для работы на Южный фронт. Штаб фронта находился в городе Каменск-Шахтинский – в тех местах, где снимали «Тихий Дон» с Цесарской и Абрикосовым.
Луговой вспоминает, что выдвинулись втроём: он, Шолохов и сопровождавший его Лудищев.
«К Каменску мы подъезжали поздно вечером, без света фар ехать было тяжело, машина попадала в канавы, могла перевернуться. Тогда шофёр включил свет. При свете ехать также было невозможно, нас обстреливали с воздуха немецкие самолёты, бороздившие небо над Каменском. Две или три очереди трассирующих пуль чуть было не побили нас с Шолоховым, и уцелели мы каким-то чудом. Одна очередь прошла прямо над головой, вторая слева, разбив боковое ветровое стекло. Третья очередь прошла справа в 20–30 сантиметрах от машины. Жёлтые, красные, зелёные, белые пули чередовались в каждом пучке выстрелов. Мы снова потушили свет, один из нас пошёл пешком впереди машины, указывая ей след…»
Еле добрались.
Шолохов обосновался там. Никто за ним пригляд не устраивал – он вполне мог бы у себя на квартире сидеть и время от времени сдавать корреспонденции: с него было бы достаточно. Но этот донец был не из таких.
Рассказывал: «Нужно было перебраться на командный пункт полка, а немец вёл огонь по площадям, всё усиливая его. И место вроде неприметное, но “рама” надыбала наше движение, огонь стал довольно плотный, а надо идти. Взял я красноармейца – пошли, наше движение заметили, накрыли огнём. Залегли, красноармеец грызет краюшку, говорит: “Убьёт, товарищ Шолохов. Давайте возвертаться”. Я – молчок, он же ведёт, он знает, что делать, а дальше – открытое поле, не пройдём, переждали чуть, вернулись. Но идти-то надо, кто начинал, тому и идти, снова пошли. Удачно, встретил нас командир полка, обрадовался…»
Непрестанно мотался – от передовой до штаба и обратно.
Главнокомандующий войсками Юго-Западного направления, непосредственный руководитель Ростовской наступательной операции маршал Семён Тимошенко, член военного совета Южного фронта Никита Хрущёв, командующий войсками Южного фронта Родион Малиновский – все заезжали на совещания в штаб.
Шолохов при всякой возможности общался с военнопленными, пытаясь в первую очередь для себя разобраться – что за противник теперь у них, чему их такому выучили, что они за полгода дошли до тихого Дона?
В очерке «На юге» он одним из первых отметит то, что в очередной раз почти вся Европа – двунадесять языков! – сползлась на пир в Россию:
«На Южном фронте, пожалуй, как ни на одном из фронтов, широко представлено разноязычное фашистское воинство. Кого только нет в составе захваченных нашими частями военнопленных! В мутной накипи обезоруженных головорезов, ещё недавно глумившихся над мирным населением Украины, преобладают немцы, итальянцы, румыны, но есть также венгры и финны…»
Пришедший к своим из зоны оккупации старик рассказывал Шолохову: «Пошли в моей хате меняться постояльцы. Нынче – одни, завтра, глядишь, – другие, и всё разных держав. Один говорит: “я – поляк”, другой: “я – венгерец”, а третий молчит <…>…Венгерец начал по-своему лопотать, а унтер плечами вздёргивает и серчает, даже щёки у него краснеют. Лоб в лоб упёрлись, как бараны, лопочут каждый по-своему, никак один другого не поймут. Между собой нет у них одной речи, а по разбою у всех один язык: хлеб, яйки, молоко, картошки давай…»
Очень к месту здесь Шолохов вспомнит Пушкина: «Какая смесь одежд и лиц, / Племён, наречий, состояний! / Из хат, из келий, из темниц / Они стеклися для стяжаний!»
Новый 1942-й встретил там же, в Каменске.
На артёмовском направлении тогда в первой полосе обороны помимо немецких пехотных дивизий находился итальянский экспедиционный корпус. Шолохов был в бою в составе одного из полков, взявших в плен итальянского офицера: из Рима, архитектор по профессии. Тот рассказал ему про обстоятельства пленения. Итальянец был ранен и отстреливался до последнего из пистолета. Трижды пытался попасть в советского бойца, но промахнулся. Подбежав, тот ударил его прикладом по голове и забрал пистолет, но не убил. Снял краги, усадил на завалинку. Свернул себе самокрутку. Свернул другую итальянцу и сунул в зубы: «Ну, сиди. Скоро за тобой придут. Босой и раненый далеко не уйдёшь». И, наскоро перекурив, побежал дальше.
«Странный вы народ», – сказал Шолохову итальянец.
Метели в ту зиму были сильнейшие: ураганные ветры продирали до позвонков. Он сильно простыл в те дни; его едва ли не силком уложили в госпиталь, но, не пролежав и пары дней, Шолохов собрался на выписку. Смиряя гнев главврача, отмахнулся:
– Мне работать надо. Некогда болеть.
Где-то в тех днях затерялась одна добрая и знаковая встреча. После очередного выезда на передовую Шолохов вернулся в штаб. Никого из высших чинов не было на месте, один бригадный комиссар, – на полступени выше, чем Шолохов в иерархии. Лёней представился. Тоже откуда-то приехал еле живой от усталости.
Обсудили фронтовые новости, покурили, выпили кипяточку – больше и не нашлось ничего. Добираться к месту ночёвок никаких сил не было, – тем более что с утра предстояло снова на выезд, – решили остаться тут ночевать.
Улеглись вдвоём на стол, спиной к спине. Одну шинель постелили, другой накрылись.
Было холодно, и то один, то другой стаскивали шинель на себя.
Шолохов в глубокой уже ночи возмутился:
– Леонид, а чего ты всё время тянешь одеяло на себя?
Тот на удивление обстоятельно ответил:
– Михаил, это не одеяло, а шинель. Причём моя. Вот так.
Шолохов мучился-мучился, потом уселся
