Шрифт:
Закладка:
И. А. прислал маме письмо, с просьбой размножить его (им сочиненный пасквиль на духовенство Евлогия) ее рукой или машинкой (чтобы не знали читатели, что от него) и послать по данным им, И. А., адресам в Гамбург, а те люди разослали бы дальше по Европе как письма, пришедшие из России, как отголосок оттуда на Евлогия. Я ничего не клеветала. Одумайся, как легко ты оперируешь такими утверждениями. Не я это виновата в том, что и такой маститый, как И. А. — делает ошибки. Это я не [расписала] подробно тебе, т. к. считаю лучше молчать. Но — знай! Фабрикация слухов и документов — для меня одинакова в оценке, кем бы она ни была сфабрикована. Нельзя быть личным. А ты всегда во всем мне оппозиция, очень субъективен ко мне. И всякая посредственность хвалится тобой только в пику мне. Вспомнилось как ты _н_а_р_о_ч_и_т_о_ хвалил художницу-иконописку. А ведь не по заслугам, ибо триптих-то никудышный. А как цеплял ты ею меня! И Ириной Серовой! Этакой-то рыбой. Для меня И. А. всегда великий, но на ошибки глаз не закрываю.
Я не могу продолжать письма, т. к. нет смысла перетрясать все твои обвинения. Я не могу разбить себе голову об стену. Ты глух ко мне. Но вот знай: я перед Богом говорю: ты выдумываешь на меня! А в остальном — да будет тебе твоя совесть судьей!
Я виновата в ином: я увлекаюсь чувством, я бездумна. Я не должна была ехать в Париж. Но неужели ты упрекнешь меня в этом?? Зная себя, я могла только вся заковаться, если уж моя жизнь была мной самой так глупо решена в 1937. Но говорить тебе ни о чем нельзя, — ты моего самого потаенного — о папе не оценил и не понял. Ты что-то о… Фрейде… выискал. Как недостойно и… странно. Фрейд — тут такое маловажное. Только штрих к той современной обстановке, в которой я зарабатывала кусок для себя и семьи, в которой варилась всю лучшую часть своей жизни и не замазалась ею ничуть. Ты хлещешь меня за то, что сволочь вилась вокруг, а я как белая ворона, несмотря ни на что ставила их на место. Завися от них, без прав на жизнь, я все-таки их ставила на место. Те, кто меня знали, — ценили не так, как ты. Ты живешь на Boileau укрытым от современной Европы. Попробовал бы в немецкой больнице поработать в роли молодой девушки… ассистенткой… Они же официально звали нашу профессию «medicinische Halbwelt»[210], — в противовес врачам — «medicinische Welt»![211] И получалась сальная игра слов. Кое-кто охотно понимал намек, из девок. А мне как больно, что ты-то как раз меня к этим стервам приравниваешь. Я чистой, чистейшей прошла через этот ад. И ты не смеешь хоть намеком что-то выискивать. С чего ты Фрейда выискал? Это из всего-то письма… О чем? Я тебе самое святое, сокровенное поведала, а ты так? Больше мне не о чем в таком случае писать.
Никто «под советскую дудку» не пляшет — я разделяю власть и народ. В данный момент ощерился весь мир на русский народ — на нашу землю. Я делаю выбор русского человека. Все остальные точки зрения считаю неверными. Ты можешь считать неверной — мою, но каждый свободен в выборе мнений. И скорее буду русской коммунисткой, чем английской монархисткой. Но этого не надо, нечего и говорить. Не задевает!
Я не говорю уже о твоих (по-твоему, видимо, совершенно естественных) обычных уколах мне. Этот намек на «квас». Все это м. б. и так, но не думаешь ли ты, что именно таким образом оскорбишь особенно больно, ибо бьешь безоружного, его же оружием!?
Но довольно. Мне невыносимо больно от того, что ты конечно сам страдаешь. Но я не в силах ничего сделать. Ты выдумываешь, а в твоей фантазии кто же волен? Простой случай с оперой в Париже: ты его разукрасил так, что действительно как будто бы тебя тяжело оскорбили. А что было-то? Я днями бегала за билетами, (тобой же руганная за отлучки), без знания языка. Не получила ничего, кроме этого дрянного места, хотя просила Ксению Львовну взять по 1000 фр. за место (спроси ее — умоляю!), хотела тебя именно как следует пригласить. Я была смущена, но т. к. ты же — свой, не остановилась, ибо мне очень хотелось послушать хоть одну оперу с тобой. Твои упреки выходят из всяких рамок болезненности и бьют нестерпимо. Но как хочешь. И так все! Я пошлю тебе сегодня заказным «Куликово поле», хотя оно уже в окончательной редакции. И «Иностранца». Я ничего больше не могу ни писать, ни рисовать. В груди «кол». «Метаморфозу» не пошлю тебе конечно обратно — это детское: — «на Вы» и т. п. Перевод «Богомолья» пошел было хорошо, но теперь ничего не делаю. Завтра еду с доктором в Вурден за фруктами на автомобиле, — а то бы, вероятно, и завтра проплакала. Dr. Klinkeitbergh был у нас с визитом в субботу — говорил только о тебе. Раскатал твою Эмерик (тоже ведь за нее меня хлестал — помню. Только я-то не выдумываю, а факты имею!) Сам спросил: «А что значит „ogarok“»?663 И когда объяснила — «как можно так неряшливо переводить?» У тебя и Златка — богиня, если меня помучить надо. А если бы я так?
Я так тоскую, так прибита, что не рада жизни. Я, наверное, нестоящий человек, я никому не нужна. Зачем, зачем я родилась? Жить-страдать, все время страдать, для того, чтобы с ужасом в душе ждать смерти! Я сознательно рада, что не имею детей! Зачем связывать к жизни такие же жертвы?
О, как мне нестерпимо тягостно.
Все, все плохо. Я испортила жизнь и свою, и чужие жизни. Я проклятая какая-то, — к чему ни прикоснусь — увядает.
Меня дома не понимают. Искусство мое — им — забавка, провождение времени. Вижу. Не с кем поделиться. Мама обожает Сережу — вся в нем. Я — между прочим. М. б. и любит, но мы так различны, что она тянется к нему.
[На полях: ] Ванечка, одумайся, обратись к Богу. Я хорошо к тебе! Но очень страдаю.
Ну,
