в храме… тоже как-то действовало. И как-то так непосредственно на мой взрыв: Господи, да неужели все такие? Близко знавшие меня чуяли, что я очень высокие требования ставлю и все еще верю в идеалы. Смеялись. А я никогда не жила трезво. Ну, вот теперь ты понял? Дрожжи-то мои давние. Оттуда, с пыльного чердака. Как бы завет моего папы. По натуре моей, Ваня, я не холодная. Ну, да что там, ты все знаешь. Я все, все понимаю. Я все могу чувствовать. Когда это пришло? Все-таки от постоянных касательств с жизнью в клинике. Там было все так голо — просто. Там я-то была — патологична. И вот потому-то я и вправду начинала терзаться: да кто же прав? Ну перейти? Понимаешь? Так все это сложно. Я не хотела жить после слышанных вольностей от Димитрия-Никиты. Как-то, по-своему он ценил мое целомудрие. Говорил после, что многое благодаря мне пересмотрел. Ну, вот…

Теперь, когда всякое горение — только для себя услада, никакого ребенка у меня быть не может (не сможет по здоровью) — мне все это претит. Да, я все, все ощущаю. Я страдаю, я ведь куда зрелее Оли прежней, и я конечно все-таки обшаркала свой идеал… но все же… если бы ты знал, как я рыдала на Bellevue… по-моему однажды Николаи Всеволодович слыхал. Наутро он меня очень чутко спрашивал, хорошо ли мне? Я до смерти мучилась. Ах, это неназываемо, беспредметно. И вовсе я не хочу казаться тебе какой-то святошей, мимозой. Я грешная, простая, сама многому виной, но что же я сделаю, если я так устроена, что страдаю.

Я часто завидую женщинам без вопросов. У них все проще. Ты упрекнул меня как-то, что я в 43/44-ом еще как-то была женой Ара. Как это все неверно и жестоко. После операции моей я долго переживала мое инвалидство. Ар утешал меня. Он думал, что я оплакиваю свою женскую приманность? М. б. так думал. Так это понятно. Вот так все и было… Я могу совершенно уходить из жизни. Жить без оболочки, не желая этой оболочки[202]. Но ты меня влечешь и будишь. Я не упрекаю. Я только поясняю. Мне кажется, что ты обижен, когда пишешь, что можешь и не писать вовсе. Ты знаешь, как мне это будет больно… Очень больно. Я так верю, что ты все поймешь. Конечно, мне горько, что я не устроила жизни, как следует. И ничего не получила из того, что ждала. Конечно, таких, как мой отец и нет. Он был очень светел. Я не могу всего передать, но, Боже мой, как был он устремлен ввысь. Какой полет. И он такой же горячий, как я, весь страстный, весь очаровательный и красивый. Что были искушения, — я знаю: он дивно пел, и вот записал: «Не смею петь арий любимых, — они волнуют, мешают молиться». Ну, довольно. Много бы я могла тебе сказать. Но если ты поймешь, то уже понял и из того, что сказано.

Рада, что тебе понравилась обложка с лилиями. Они из твоего мне букета. У меня много всего в голове и сердце. Твое «Прости» — конечно прелестно. Но как и ты, и я сказала — прощения тут не при чем. Я не сержусь, и ты меня не обидел. Я, только боясь порчи прекрасного, предупредила. А это прекрасное как мое, так ведь и твое же! И еще: все это тебе и вредно. Если я совсем разбита от этих писем, то что же с тобой-то? «Наказание» тебе — по-моему разве наказание? Разве не был ты хоть на короткий срок как-то освобожден от томленья? Я не знаю, но думалось, что да. Тебе стыдно было? Почему, милый? Хотя я понимаю, понимаю. Вот это то же самое, о чем и я пишу. После такого всегда осадок. Никакой конечно вины. Но какая-то тоска, не по себе. Я понимаю. Но не винти себя! Не воображай! Сознаюсь тебе: «петухи» меня как-то обижают все-таки. Именно это «давили». Будто ты вместе с этими воинами посмеялся над «святым» весталки. Мне это больно как-то. И еще оттого, что посвятил мне.

Ванечка, утихни! Помнишь, как ты писал: «моя квартира будет тебе храмиком…» Как я ценю это. Как жаль, если это ушло. Ты все время в гореньи. Я боюсь за твое здоровье, родной. Все в тебе и у тебя понимаю, дружок. Ничем не попрекну (* И меня это и мучает, и травит-манит. Ну, что же? Я откровенна.). Но не надо усиливать пыток воображением. Вот сейчас пишу, и толкнуло что-то. Думаю: наверно 11 часов и Иван думает. Посмотрела на часы: точно — 11 часов. Ты опять горишь? Зовешь Олю? Ну, успокойся! Я всегда с тобой. Ой, чую как ты сейчас со мной… С чего так сердце бьется. Ваня, Ваня… Ну, утихни. Пойди спать. Пойди один спать. Без мечты об… весталке. Я поцелую тебя очень нежно и _т_а_а_а_к_ любовно-чисто. Милый Ваня… Ласковый… и будь братик! Милый. Целую. Твоя сестренка Оля

Люблю, люблю тебя. Горячо, нежно. Люблю. Пиши!

Эх, — Ванёк, Ванёк. Твоя Оля — Паша Тоника.

[На полях: ] Я тебе все снова описала для ясности, как я вся была жертвой всегда одного устремления и… разочарования. Только потому пишу.

Ты обещай мне сжечь письмо — эту мою исповедь тебе. Ты должен!

Если тебе не трудно, — м. б. пришлешь металлическую коробку из-под сухарей?

Ванёчек-голубочек… так милой хочется быть к тебе. Ласковой, нежной. Люблю, очень люблю.

Пиши мне. Живу твоими письмами…

Люблю Ваню. Но Тонька должен быть пай! Ванечка, иди спать. Один! Да?

[Поверх текста: ] Сожги письмо! Это важно!

[Приписка на конверте: ] Лучше прислать это письмо обратно, а не жечь. Во имя В. светло работаю. Спасибо, от души спасибо за благословение. Об этом пишу особо. Полна мыслей о светлом, любимом В.

147

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

28. VIII.46

Голубонька Ольгуна, с 20-го августа я был в «пожаре» и негодовании — за _в_с_е. Я написал 7–8 больших писем, рвал, мучился… Прочту — и жаль всего, а главное — _т_е_б_я! Писал и плакал… О, какое страдание! Все поднялось, ярко встало, что было, — и эти, особенно «разметанные 5 недель Парижа». Это пренебрежение мной, _м_о_и_м, — всем, что со мной, во мне. Затем — новые приемы — [позы], это опущенное забрало Девы Железной. Это — «брат и сестра», небесная любовь… Сегодня перечитал последние твои письма, укоры, обвинение в «разврате» за «метаморфозу»