на Daru)660. И вот, 3–4 месяца — про-пал он… Никто не знал. Он бывал у писателей… у [главных]. Показывал мне образок нательный, благословила его мать-старушка (он сибиряк). И вот, сегодня, узнаю: был в Париже временно Алданов. Уехал Алданов сообщил: _т_о_т — в New-York’e!! Пишет книгу… Ви-дишь? Это сознательный русский интеллигент, новой формации — весь советской школы. Я много от него слышал, даже оспаривал его: не верилось. Он говорил с горечью: «как мало, как _к_р_и_в_о_ знают здесь!..» Приходил в негодование и называл «изменниками» и врагами народа про-советчиков. О каких страданиях _н_а_р_о_д_а_ поведал! Ско-лько прошел (в походе) колхозов, сколько слышал… все взял на сердце… Плакал! — видя, как страдают. И вот — _н_е_ _м_о_г, _у_ш_е_л. Чтобы сказать _п_р_а_в_д_у. Теперь вспоминаю грусть в его глазах (он очень красивый, сильный!), чистый ликом, прошел всю безбожную программу (37 л. ему, при-кинь!). И — мать оставил. Ибо — у него другая Мать, Великая. Не себя спасая, он смерть ви-дал! Для — Нее! И когда я думаю о нем теперь — и вспоминаю, что ты писала мне о Церкви, что я _з_н_а_ю, что пишут гады, продажная св-чь, [перекрашеные]… подонки, до _и_г_р_ы_ б…. до хождения в полпредство Маклак[ова]… и прочее… — я так ярко вижу, _г_д_е_ правда. Там весь народ (не пристроившийся к пирожку) неслышно стонет… — _в_е_д_а_е_т_ _в_с_е_ инстинктом.

Прошу: ты взрослая и можешь жить своим суждением, конечно; но хоть мне-то не пиши, и не надрывайся, _н_е_ _х_у_л_и_ достойных. Все не без греха. Но _ж_и_в_а_ Жизнь, когда, пусть безнадежно, идя на риск, борются за правое дело.

Оля, прости Ваню. Он очень мучается.

Твой Ва

Господь с тобою.

Я сейчас вызвал в памяти…

Если бы ты была здесь! Я помню, как благоговейно подходил к тебе, ты отдыхала… в полумраке… брал твою руку… слышал, как ты дышишь. Как я любил тебя, Оля!.. Ты не замечала моих глаз, слез в них, слез счастья, нежности, любви…

И вот, недавно, лежа на кушетке, все еще мучимый и болями, и горем моим (за-чем послал?!) я вызвал в памяти тебя. Я _у_с_л_ы_х_а_л_ тебя. Твое тепло. Твой вздох, тихий, ровный… _Ж_и_в_о_й!.. О, я _н_е_ _о_д_и_н_о_к… Это — ты, моя Оля, другая, по-новому повторенная, усложненная… но любящая, нежная, сердечная… я не одинок…

Теперь — о, как одинок!..

Как пусто, как страшно мне… Как бесцельно. И как безвольно!.. и безнадежно.

_З_а_ч_е_м_ _в_с_е_ это… было?!.. Лучше бы да-вно уйти. Ждать нечего. ЕЕ мне не видеть, не дождаться. _О_н_а_ будет, м. б. еще краше, еще _в_ы_ш_е_ духовно, _ч_и_щ_е… и — вся — в своем, природном…

«Вся снеговая-голубая…»661 (эти стихи чаруют буквально _в_с_е_х, кто слышал. Сегодня читал уж литераторам — (между прочим милый Вадим, сын Л. Андреева662, 43–45 л., а я его видел в Райвола в Финляндии у отца 10-летним. Он — поэт). Были зачарованы… до глубокого, долгого молчания. У меня выступили слезы…)

Оля. Я очень истомился, никогда так. И все, и ты (наше), и боли, — ведь 5-й месяц! Этот жуткий зуд. М. б. надо бром? Доктор-[1 сл. нрзб.] сегодня сказал: раздражение лицевого нерва, бром должен прекратить в 10 дней. Но мне нужен особенный бромосодержащий препарат. Что скажет Krymm, которая не является. А то действует на ulcere duodenum. Оля. Мне больно, что тебя так обидел. Я все зачеркнул!! Клянусь! Ваня

150

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

3 сент. 46

Дорогой мой и любимый Ваня!

Потому что _л_ю_б_и_м_ы_й_ — потому и буду писать обо всем — иначе — закрылась бы просто.

Я не могу больше выносить того, что ты со мной делаешь. Я не смею молчать и не говорить тебе о том, что ты совершенно не прав. Неоднократно ты поминаешь о 5 неделях в Париже! Заклинаю тебя Господом Богом: ты же знаешь сам, что ни одно слово этих упреков не верно. Не только часы, но секунды все дня я думала только о тебе, будучи в Париже… Знай это и замолчи, — перестань корить! Что делать мне, — я в отчаянии, я плачу, я в упадке — что делать мне, — если все лучшее во мне, мои добрые порывы _т_а_к_ отражаются на окружении. Ты знаешь, — ты не можешь не знать, что я только и живу твоим. Как можешь ты так плевать в чужую душу? Да это ты, ты, который всю «испинал» меня. Я клянусь перед Богом, что никогда не посмела бы даже подумать о пинках. Я страдаю невыносимо от того, что создается безнадежность. До того страдаю, что не хочу жить! Все упало во мне: я не могу (и не буду, конечно) писать, т. к. не умею выражать себя, самое заветное, самое сильное. Выражаю его так, что ты, самый чуткий, понимаешь наоборот. У меня сбиты крылья. Я в упадке крайнем. Но что тебе до сего? И не надо заниматься мной. Я не «закусила удила», — пойми, пойми, что я мучаюсь. Сколько раз и как я должна тебе сказать, что предпочла бы самой не быть, только бы не мучить других.

Никто не может прыгнуть выше себя. Я не виновата, что я такая несуразная. Если ты этого никак понять не можешь, то хоть поверь мне на слово и в память твоего сына не бей меня незаслуженно. Я в последний раз тебе говорю, что я ни разу даже в мыслях тебя не «пинала». Как это больно мне. Ты — да. Ты чего мне только не бросал в душу! Но я не хочу перебирать все — я не сержусь, мне не до этого. Я несчастна. У меня нет сил. Никаких. Ты не ценишь и не дорожишь светлым. Тебе надо перцу — а то не вкусно. О фактах: «Лодочку» я поняла точно так же, как и «Метаморфозу», но это был экспромт, меня он как таковой и поразил, — как вспышка, как «скачок в сторону», единичный. «Петухи» и некоторое другое явилось уже чем-то, что устанавливало целый ряд этих «скачков», и получался бы уже сплошной «бег в стороне», по боковой дорожке. От сего-то я и предупредила. Всякую же твою резвость в искусстве, конечно, ценю, но тут говорило во мне Олино — Ване, а не читатель писателю. Пушкинская «Леда» — не мне. И Юле — «Петухи» тоже не ей. Понятно? Ибо от нечего сказать мне (больного) выдумываешь всякую обиду. Если бы хоть 1/100-ую твоего я — тебе сказала! Конечно, я — пешка только в жизни,