Шрифт:
Закладка:
Гуппи выжидательно посмотрел на Мана. Того немного мутило.
– У тебя все хорошо? – спросил гуппи после долгого молчания.
– Мммх, – ответил Ман, а затем, помолчав, спросил: – Скажи, зачем ты всем рассказываешь эти бредовые истории?
– Но это же чистая правда! – возмутился гуппи. – По большей части.
Ман снова замолчал.
– Ты думай об этом так, – предложил гуппи. – Вот если я просто скажу: «Здравствуйте», а ты в ответ просто поздороваешься и спросишь, откуда я держу путь, и я отвечу: «Вон оттуда, со стороны Байтара, на поезде приехал», как пройдет наш день? Как мы переживем эти знойные дни и душные ночи? Для того я и травлю байки: от одних становится прохладней, от других – жарче! – Гуппи засмеялся.
Ман его больше не слушал. Слово «Байтар» произвело на него такое же действие, как на гуппи – «Бомбей». Ему пришла в голову чудесная идея.
Он напишет письмо Фирозу, вот что! Он напишет Фирозу и приложит к письму послание для Саиды-бай. Фироз прекрасно знает урду и, в отличие от Рашида, пуританских взглядов не имеет. Он переведет письмо и отдаст его Саиде-бай. Она будет в восторге, просто на седьмом небе от счастья! И наверняка тут же напишет ответ.
Ман поднялся с чарпоя и начал мерить шагами двор, придумывая будущее письмо и сдабривая его строчками из Галиба, Мира – или Дага, – дабы подчеркнуть или украсить ту или иную мысль. Рашид ведь не будет против, что он решил написать сыну наваба-сахиба, так? Ман просто вручит ему запечатанный конверт, и все.
Гуппи, озадаченный странным поведением Мана, расстроился, что потерял слушателя, и ушел в темноту.
Ман снова сел, прислонился к стене веранды и стал слушать шипение фонаря и прочие ночные звуки. Где-то плакал младенец. Вдали залаяла собака, и ее тут же поддержало еще несколько. Потом все на какое-то время стихло, только с крыши, где летними ночами спал отец Рашида, доносились мужские голоса. Иногда они начинали звучать громче, будто о чем-то спорили, иногда смолкали, но Ман не мог разобрать ни слова.
Ночь была пасмурная; на каком-то далеком дереве то и дело кричала папиха – индийская ястребиная кукушка, жар-птица. Ее крики-трезвучия становились все громче, пронзительнее и истеричнее, достигали пика и внезапно затихали. Ман думал вовсе не о романтическом смысле, который народ вкладывал в ее пение («Пи-ка-хан? Пи-ка-хан? Где ты, любимый? Где ты, любимый?»), ему просто хотелось, чтобы птица наконец замолчала и дала ему прислушаться к голосу своего сердца.
8.10
В ту ночь разразилась сильная буря – внезапная гроза из тех, какие иногда приходят на смену затяжному, почти невыносимому летнему зною. Она обрушилась на деревья и поля, смела с домов соломенные крыши, даже вырвала несколько черепиц и напитала влагой пыльную, иссохшую землю. Те жители деревни, что с вечера посмотрели на облака – не приносившие обычно ничего, кроме слабого ветра, – и решили не жариться в доме, а спать на улице, повскакивали с чарпоев и вместе с ними помчались внутрь. Уронив на землю несколько тяжелых капель, небеса разверзлись почти без предупреждения. Потом люди снова выбежали на улицу – за домашним скотом, привязанным снаружи. Теперь они вместе потели под крышами хижин (местные жили в основном в хижинах): в передних комнатах жалобно мычали животные, в дальних – переговаривались люди.
Качхеру, чамар, с детства работавший на семью Рашида, хижина которого состояла из одной-единственной комнаты, предсказал грозу с точностью до минуты. Буйволицу он заранее загнал внутрь – подальше от проливного дождя и ветра. Время от времени она фыркала или мочилась на пол, однако то были уютные, успокаивающие звуки.
Их кровля немного пропускала дождь: капли воды иногда падали на лежавших на полу Качхеру и его жену. В деревне было много крыш куда менее прочных, чем эта, а некоторые и вовсе сорвало ветром, но Качхеру ворчал:
– Старуха… какой от тебя прок, если даже от дождя нас укрыть не можешь?
Жена помолчала, а потом сказала:
– Интересно, как там наши соседи, попрошайка с женой? Их хижина стоит в низине.
– Не твое собачье дело! – рявкнул Качхеру.
– В такую погоду я вспоминаю ночь, когда родился Тирру. Интересно, как он там, в Калькутте. Хоть бы весточку прислал.
– Спи, спи, – устало пробормотал Качхеру. Он знал, что завтра ему предстоит тяжелая работа, и не хотел тратить драгоценные минуты отдыха на праздную болтовню.
И все же какое-то время он пролежал без сна. Ветер за стенами завыл, улегся и завыл опять; вода по-прежнему сочилась сквозь крышу. В конце концов Качхеру встал, чтобы хоть как-то залатать соломенную кровлю, которую смастерила его жена.
Гроза превратила незыблемый внешний мир хижин и деревьев, стен и колодцев в бесформенную, рычащую, грозную мешанину ветра, воды, лунного света, молний, туч и грома. Хижины неприкасаемых стояли на северной окраине деревни. Качхеру повезло: его хижина, пусть и маленькая, стояла повыше, на краю невысокого утеса; дальше, внизу, виднелись размытые дождем очертания хижин, которые к утру зальет водой и грязью.
Проснулся он затемно. Надел засаленные дхоти и побрел сквозь зыбкую грязь улиц к дому Рашидова отца. Дождь перестал, но с нимов еще капала вода – на него и на дворничих, переходивших от дома к дому и собирающих мусор, с вечера выставленный хозяйками за дверь. Порой ему попадались свиньи: с хрюканьем и пыхтением они рыскали по улицам, выискивая объедки и экскременты. Собаки молчали, зато в тающей ночной темноте время от времени кричал петух.
Становилось все светлее. К этому времени Качхеру, медленно, но решительно шагавший по улицам, выбирая участки посуше, уже не видел тех домов, что больше всего пострадали от стихии, – это зрелище угнетало его не меньше, чем жену, однако с годами он научился закрывать на все глаза.
Добравшись до хозяйского дома, он огляделся по сторонам. На улице никого не было, но бабá-то наверняка уже поднялся: он исправно совершал утренний намаз. На веранде стояли чарпои, и на них кто-то спал, – видимо, эти люди устроились на ночь во дворе, где их застиг внезапный дождь. Качхеру провел рукой по
