– Юноша вцепился в прутья клетки и заглянул Вимле в глаза. Ей-богу, со стороны казалось, что он пытается выпить через глаза ее душу! Но она смотрела на него презрительно, гордо вскинув голову. Прежде безупречно гладкая щека была теперь обезображена шрамом. Наконец юноша обрел дар речи и произнес: «Я хочу сказать лишь вот что. Во-первых, теперь никто не возьмет тебя в жены, разве какой-нибудь нищий старик… ибо отныне и навек имя тебе – Та, Которую Укусил Патан. А во-вторых… – Тут его голос дрогнул, и слезы заструились по его лицу. – Не знаю, что на меня нашло и зачем я это сделал. Увидев тебя, я совершенно потерял голову и не понимал, что творю… Прости, прости меня! Невесты выстраивались в очередь у моих дверей, я всем отказывал, даже самым красивым! А в тебе я увидел родственную душу. Твой шрам стал для меня знаком высшей красоты, я омою его слезами и осыплю поцелуями. Я только что вернулся из Лондона, у меня несколько фабрик, на которых трудится тридцать пять тысяч человек! Все свои несметные богатства я отдаю тебе одной. Господь свидетель, я не ведал, что творю, но теперь я готов умереть!» Услышав это, девушка, которая минуту назад готова была задушить его собственными руками, охнула, словно ей стало дурно от любви, и бросилась к судье, причитая: «Помилуйте его, помилуйте!.. Мы давно знакомы, я нарочно попросила его меня укусить!» Но судья уже вынес приговор и строго сказал: «Это невозможно. А врать нехорошо, за это и тебя могут бросить за решетку». Тогда она в отчаянии выхватила из сумки нож, приставила клинок к своему горлу и сказала всему суду – главному судье, важным баллиштахам, соллиштахам и прочим: «Если его казнят, то и мне не жить! Пусть занесут в протокол: покончила с собой из-за несправедливого приговора!» Пришлось им отменить приговор – а как иначе? Тогда она упросила, чтобы их поженили дома у жениха. Девушка была пенджабка, а ее семья так возненавидела патана и его семью, что они и его, и свою дочь убили бы от злости.

Гуппи замолчал.

– Вот что такое настоящая любовь, – сказал он, тронутый до глубины души своим рассказом, и прилег на чарпой.

Ман, как ни странно, был в восторге. Рашид взглянул на него, затем на зачарованных детей и прикрыл глаза, тихо презирая происходящее. Большой бессловесный маму, который будто и вовсе не слушал рассказа, вдруг погладил своего приятеля по спине и сказал:

– На этом радио «Джхутистан»[342] прощается со своими слушателями.

Он выкрутил до упора невидимую ручку за ухом гуппи и ладонью зажал ему рот.

8.7

Ман и Рашид шли по деревне. Она мало чем отличалась от тысяч других деревень Рудхии: глинобитные стены, соломенные крыши (люди нередко жили под одной крышей со своим скотом), узкие улочки, на которые не выходило ни одного окошка (наследие времен завоеваний и разбоя), изредка попадались одноэтажные кирпичные дома местных «важных людей». По улицам бродили коровы и собаки, из внутренних дворов выглядывали нимы, а в центре деревни, рядом с пятью домами браминов и лавкой баньи, стояла небольшая белая мечеть с низкими минаретами. Только у двух семей в деревне была собственная колонка: у Рашида и еще у одних заминдаров. Все остальные – в общей сложности около четырехсот семей – брали воду из трех колодцев: колодца для мусульман на площади под нимом, колодца для индуистов на площади под фикусом и колодца для неприкасаемых на самом краю деревни, среди тесного скопища мазанок, рядом с ямой для дубления кож.

Они почти подошли к месту своего назначения – дому, где калили зерно, – когда повстречали другого дядю Рашида, помладше, который собирался в Салимпур. При свете дня Ману удалось хорошенько его рассмотреть. То был молодой человек среднего роста, с правильными, привлекательными чертами лица, темной кожей, волнистыми черными волосами и усами. Он явно за собой следил и держался величаво, даже надменно. Хотя он был младше Рашида, он прекрасно отдавал себе отчет, кто тут дядя, а кто племянник.

– Ты чего это разгуливаешь по деревне в такую жару? – спросил он Рашида. – И зачем таскаешь с собой друга? Жарко же! Пусть отдыхает.

– Он сам вызвался меня сопровождать. А ты что здесь делаешь?

– В Салимпур иду. Там будет званый ужин, я хочу прийти пораньше и заглянуть сперва в отделение Конгресса, уладить кое-что.

Этот молодой человек был на удивление амбициозен, энергичен и умудрился сунуть нос в несколько дел сразу, включая местную политику. За лидерство с оглядкой на собственные интересы знакомые прозвали его Нетаджи, а потом прозвище закрепилось и в семье. Конечно, оно ему не нравилось.

Рашид старался так его не называть.

– Что-то не вижу твоего мотоцикла, – сказал он.

– А он не заводится! – скорбно воскликнул Нетаджи.

Подержанный «харлей» (приобретенный с молотка у военных, а до того сменивший нескольких хозяев) был его гордостью.

– Досадно. А почему на рикше не поедешь?

– Я его сдал внаем на весь день. Ей-богу, от этого мотоцикла больше неприятностей, чем пользы. Сколько он у меня, столько я с ним вожусь. Деревенские мальчишки, особенно этот недоносок Моаззам, вечно что-то с ним вытворяют. Не удивлюсь, если они залили воду в бензобак.

Тут, словно по волшебству, появился Моаззам, мальчик лет двенадцати, приземистый и крепко сбитый – первый бедокур на деревне. У него было очень добродушное лицо, а волосы торчали во все стороны, будто иглы дикобраза. Изредка лицо его омрачала какая-нибудь невыраженная мысль. Никто был ему не указ, тем более родители. Люди считали его взбалмошным хулиганом и надеялись, что с годами он угомонится. Если Мистера Крекера не любил никто, то у Моаззама были даже почитатели.

– Ах ты, негодяй! – вскричал Нетаджи, только его завидев. – Что ты сделал с моим мотоциклом?!

Моаззам несколько оторопел от внезапных обвинений в свой адрес и насупился. Ман наблюдал за ним с интересом, и проказник, заметив это, заговорщицки ему подмигнул.

– Ты что, не слышишь? – пошел на него Нетаджи.

Моаззам самоуверенно ответил:

– Да слышу, слышу! Ничего я не делал с твоим мотоциклом, зачем мне это корыто?

– Я видел, как ты и еще двое ребят отирались возле него нынче утром.

– И что?

– Чтобы духу твоего не было рядом с моим мотоциклом, ясно? Еще раз увижу – задавлю!

Моаззам хохотнул.

Нетаджи хотел отвесить ему оплеуху, но передумал.

– Ладно, оставим эту свинью, – презрительно сказал он остальным. – По-хорошему,