Наконец он вновь обратился к сыну, уже мягче, чем прежде:

– Брось ты свои грандиозные планы – образовательные, исторические, социалистические, все эти проекты по перераспределению, благоустройству и рационализации, – все брось! Живи здесь. – Он обвел рукой деревню. – Живи здесь и помогай нам! Знаешь, что случится с этой землей, если систему заминдари отменят? У нас все отберут. И тогда эти твои птицеводческие хозяйства, зарыбленные пруды, благоустроенные молочные фермы, которые ты мечтаешь воздвигнуть здесь во благо всего человечества, придется строить прямо в воздухе, потому что земли под ними не будет. По крайней мере, у нашей семьи.

Отец, вероятно, хотел сказать это ласково, но в его словах все равно звучала насмешка.

– Что же я могу предпринять, абба? – спросил Рашид. – Если государство примет справедливое решение изъять земли, оно их изымет.

– Ты многое можешь предпринять, – запальчиво ответил отец. – Для начала прекрати называть грабительские действия государства справедливыми! И поговори со своим другом…

Лицо Рашида вытянулось. Он никогда не стал бы унижаться подобным образом перед Маном, однако этот аргумент вряд ли покажется отцу достаточно веским – лучше привести другой, более соответствующий отцовской картине мира.

– Ничего не выйдет, – сказал он. – Министр по налогам и сборам – человек принципиальный. Несгибаемый. Он ни для кого не делает исключений, даже для своих. Кстати, он всем дал понять, что те, кто попытается воспользоваться связями с ним или с кем-либо в Министерстве по налогам и сборам, первыми попадут под действие нового закона.

– Неужели? – задумчиво переспросил отец. – Что ж, мы и сами тут без дела не сидим… Техсилдар нас знает, да и глава подокружной администрации – человек порядочный, хоть и ленивый… Ладно, посмотрим.

– Так что у вас происходит, абба?

– Об этом я и хотел с тобой поговорить… Хотел показать поля… Надо всем все разъяснить… Вон и твой министр говорит: исключений быть не может…

Рашид нахмурился, не понимая, куда клонит отец.

– Идея в том, чтобы менять местами арендаторов, – наконец пояснил он, раздавив скорлупу бетеля маленькими медными щипцами. – Пусть побегают: в этом году на одном поле работают, в следующем – на другом…

– А как же Качхеру? – спросил Рашид, вспомнив его крошечный надел с двумя тутовыми деревьями. Манговые старик сажать не стал, побоявшись такой самонадеянностью навлечь на себя гнев судьбы.

– А что с ним? – гневно спросил отец, надеясь таким образом закрыть неприятную тему. – Качхеру получит землю, которую я сочту нужным ему выделить. Сделай исключение для одного чамара – получишь двадцать мятежей. Все члены семьи поддержали меня в этом вопросе.

– Но его деревья…

– Его деревья? – грозно переспросил отец. – Смотрю, тебя в университете одной коммунистической белибердой кормили. Если Качхеру хочет, пусть берет в каждую руку по дереву и катится отсюда ко всем чертям!

Больно и муторно стало на сердце у Рашида, когда он поднял глаза на своего отца. Тихо выдавив, что ему нездоровится, он попросил разрешения уйти. Поначалу отец долго на него смотрел, ничего не говоря, потом вдруг буркнул:

– Ступай. И спроси, где мой чай. А, вот и маму поднимается!

Над полом показалось крупное, заросшее щетиной лицо его шурина.

– Я как раз пытаюсь вправить сыну мозги, – сказал отец, прежде чем Рашид успел скрыться из виду.

– Да? – ласково переспросил Медведь. Он был хорошего мнения о своем племяннике, и ему не нравилось, как отец с ним обращается.

Медведь знал, что и Рашид его любит – порой его это удивляло. Все-таки он человек темный, необразованный. Но Рашида восхищали дядины спокойствие и терпеливость, которые ничуть не умаляли его интереса к жизни. И он никогда не забыл бы, как дядя приютил его, малолетнего беглеца, в своем доме.

Медведя беспокоило, что Рашид стал плохо выглядеть: исхудал, лицо потемнело и осунулось, а в волосах блестело куда больше седины, чем положено иметь молодому мужчине.

– Рашид – славный парень, – сказал он.

Его категоричное суждение было встречено фырканьем.

– Единственная беда Рашида в том, что он слишком обо всех печется, – добавил Медведь. – Включая тебя.

– Да что ты? – Губы отца разошлись в улыбке, обнажив красные зубы.

– Не только о тебе, конечно, – спокойно, рассудительно и весомо говорил дядя. – О жене. О детях. О деревне. О стране. О религии – истинной и ложной. И о многих других вещах, важных и не очень. Например, как следует себя вести с соотечественниками. Как накормить весь мир. Куда девается лишняя грязь, когда вбиваешь в землю колышек. А самый главный вопрос, конечно… – Дядя умолк и рыгнул.

– Какой же? – не удержался отец Рашида.

– Почему козел ест зеленое, а гадит черным, – ответил Медведь.

8.14

Когда Рашид спускался по лестнице, слова отца так и звенели в ушах. Он забыл спросить у мачехи про чай. Поначалу он не понимал даже, что ему думать, не говоря уже о том, что делать. Прежде всего – ему было стыдно. Старик Качхеру, который в детстве таскал его на закорках, качал ему воду для мытья и терпеливо стоял у колонки, пока Рашид мылся, который столько лет верно служил их семье, пахал, полол, носил тяжести и бегал по поручениям… В голове не укладывалось, что отец равнодушно отправит верного слугу на незнакомое поле в столь преклонном возрасте. Качхеру давно не молод и состарился, работая на них. Он человек консервативный, с устоявшимися привычками и глубоко привязанный к крошечному наделу, на котором гнул спину пятнадцать лет. А система орошения, которую он придумал и воплотил в жизнь на своем поле, прорыв несколько узких канавок, впадающих в одну большую? А приподнятые над уровнем земли дорожки по краям надела? А тутовые деревья, которые он посадил, чтобы можно было передохнуть в тени, а в хороший год собрать урожай ягод? Строго говоря, урожаем шелковицы тоже должен распоряжаться хозяин поля, но ведь в таких делах надо говорить не строго, а по-человечески! Если новый Закон об отмене системы заминадари вступит в силу, поле совершенно точно должны отдать Качхеру: всем известно, что он возделывал его много лет. Согласно законопроекту, пять лет непрерывной работы на земле давали крестьянину право на эту землю.

В ту ночь Рашиду не спалось. Разговаривать ни с кем не хотелось, даже с Маном. Во время ночного намаза – который он пропускать не стал – слова слетали с его губ по привычке, а душа и мысли при этом были в другом месте. Когда он наконец лег, в голове начало нарастать