— В гробу я видал твою благодарность. И тебя тоже. Убирайтесь.

— Гордость во время лишений — это почти погибель, — он поднял патроны с пола и кинул в карман плаща.

— Зато она будет полностью моим решением, а не твоей милостыней.

— Ха. Как знаешь. Пошли, пацан.

— Мистер… А вас… Кто оставил на вас… Кто сделал вам эти метки? Что они значат?

— Вы бы действительно шли, — Райан тоже подталкивал. — Не стоило…

— Враги. Кто же ещё? — вновь шагая к стулу ответил Гривс. — Попадаешь в плен, и всё — хороший остаток жизни тебе гарантирован. В лучшем случае, тебя просто быстро убьют, когда вытащат всё, что хотели. Мне не повезло, — Уильям, обернувшись, понял, почему мужчина не покидал пост — он хромал на обе ноги. — Допросив и осознав, что я бесполезен, меня оставили в качестве игрушки. Травили, резали, били, ломали, кормили дерьмом, прижигали. Даже глаза оставили лишь ради того, чтобы изредка мне своё отражение показывать.

— И вы выдержали?

— Я же сижу здесь — что за вопросы? Солдат всегда должен быть солдатом — я лишь хотел немного благодарности за всё то, что пережил.

— А может быть такое… Могут метки поставить те, кто любят?

— Нет. Ни в коем случае.

— Почему? — Хан, понимая, к чему идёт речь, развернулся и попытался отдёрнуть мальчика от беседы — безуспешно.

— Потому что это не признак какой-то там извращённой любви, типа: «Мы с тобой навсегда вместе», — это признак собственности. Так показывают: «Я владею кем-то» или «Кто-то владеет мной». Тот, кто любит, не нанесёт боли без причины, не попытается тебя ограничить или заклеймить. Даже когда мы бранимся с моей дорогой, мы оба чувствуем боль, оба потом извиняемся и жалеем о своих словах, а метки… Хотя, неважно. Ты же просто татуировки у кого-то одинаковые видел, да?

— Почти.

— Ну вот я и говорю… А какого лешего, собственно? Идите уже — твоего старика, небось, тошнит от моих разговоров. Тем более, что это его работа — объяснять подобные вещи. Купи кольцо, если сильно хочешь показать всем, что кто-то с тобой связан, но не меть его на теле — люди очень изменчивы. Давай, седой, бери своего сынишку и проваливайте в ваш бордель — надоедайте тем, кто берёт за это деньги.

* * *

— Почему он назвал меня твоим сыном?

Дрезина с десятью местами (пять по обе стороны) и большим багажным отделом сзади неспешно двигалась по оранжевой линии вниз по восточной стороне. Стоило добавить немного местной валюты — маркированных гильз — как извозчик тут же принял путников без очереди. Серые, пустые тоннели давили на сознание Уилла немного сильнее, чем само понимание того, где он находился, но от того понимания его успешно отвлекал его попутчик.

— Потому что это самый логичный вариант. Рабство, как и работорговля, здесь запрещены. Любой раб, попавший сюда, тут же может объявить себя свободным (на бумаге). А кто ещё по-твоему, кроме отца и хозяина, будет заботиться о ребёнке?

— Ты заботишься?

— Ну, ты сыт, одет, с оружием и небольшой толикой знаний, что тебе так нужны. Это подходит под твоё понятие заботы?

— Да… — чуть более скромно ответил тот. — Хотя мог бы и рассказывать побольше. А что будет, когда… — он подвинулся поближе и перешёл на шёпот. — Когда патруль увидит станцию?

— Думаю, ничего. Я не зря прихватил тебе маску, чтобы ты не светил лицом… Не показывался перед охранниками, то бишь. Кстати, дай её сюда — я выброшу.

Они сошли за одну станцию до нужной и, сняв комнату за пятнадцать гильз, легли спать. Следующим утром их ожидал поход в бордель.

* * *

— Аврелия? Да ну… А она вам точно подойдёт? — заведующая борделем похабно провела по щеке Хантера рукой. — Такие, как вы, ей… редко интересуются.

— «Такие» — это с деньгами? Давай Аврелию.

Станция Берри-ЮКАМ состояла из четырёх уровней: на трёх нижних, в основном, находились платформы у тоннелей разных ветвей — оранжевой, зелёной и жёлтой соответственно — никаких выделенных мест под магазинчики, лавочки или чего-либо прочего — только небольшой уголок на переходе между оранжевой и зелёной, и тот занимала «госпожа».

Впрочем, любовь, как всегда, нашла выход — все переходы, все повороты и гражданские тоннели у платформ были наполовину сужены — там, где раньше могли пройти восемь человек в ряд, проходило всего три, пока места у стен были забиты маленькими, настолько кустарными, насколько можно было представить, комнатками: хлипкие, тонкие стены, немного дырявые дверцы (если не просто шторы), из-за коих вечно раздавались шёпот, цоканье стекла, крики, стоны, охи, ахи или просто пустые разговоры — удовольствие получалось самыми разными путями. Именно тоннельные переходы было решено отвести под комнаты, а первый уровень под землёй — самый верхний — превратить в большую гримёрку и бар: так «девочки» (и парни) соседствовали с очень большим количеством охраны, что без устали охраняла их и входы в станцию, а также — с многочисленными перспективными или бывшими клиентами, проводящими приятно время вне маленьких комнат.

Аврелия выглядела именно так, как себе её представлял Уильям: худощавая, очень уставшая, с немного засмоленными русыми длинными волосами. Она взглянула на очередного клиента, покосив сероглазый, абсолютно холодный взгляд, и, натянув лёгкую, немного игривую улыбку, поманила пальцем к себе, второй рукой скидывая с плеча кофту. В сравнении с ней заведующая борделем с её формами и лицом выглядела словно греческая богиня, но даже дураку было понятно, по какой причине была такая разница.

— А мальчику? — томным голосом спросила та.

— Ничего.

— Вам одну на двоих? Это стоит дороже.

— Нет. Он не пойдёт со мной и не возьмёт себе заказ.

— Я… Да. Я посижу наверху.

— Уверен? — она взяла руку мальчика и провела по своим бёдрам до талии. — У нас много хороших девочек и мальчиков, а плохих — ещё больше.

— Уверен, — быстро ответил он и, немного покраснев, отдёрнул руку.

— Сама невинность, — она залилась звонким, несравненно умилительным и фальшивым смехом. — Ладно — иди наверх в бар. Я пришлю к тебе кого-нибудь поболтать, чтобы скучно не было, — подмигнув, госпожа вызывающей походкой покинула комнату.

— Она, — потянул мальчик, — она такая…

—