6. Настоящим мы даем обязательство, что японское правительство и его преемники будут честно выполнять условия Потсдамской декларации, отдавать те распоряжения и предпринимать те действия, которые в целях осуществления этой декларации потребует верховный командующий союзных держав или любой другой назначенный союзными державами представитель.

7. Настоящим мы предписываем императорскому японскому правительству и японскому генеральному штабу немедленно освободить всех союзных военнопленных и интернированных гражданских лиц, находящихся сейчас под контролем японцев, и обеспечить их защиту, содержание и уход за ними, а также немедленную доставку их в указанные места.

8. Власть императора и японского правительства управлять государством будет подчинена верховному командующему союзных держав, который будет предпринимать такие шаги, какие он сочтет необходимым для осуществления этих условий капитуляции.

Начальник генерального штаба быстро поставил свою подпись и отошел к Сигемицу. Все это он сделал с совершенным безразличием человека, примирившегося с неизбежностью. Но когда к столу шагнул Макартур, лицо генерала отвердело, и весь он содрогнулся от приступа негодования. «Три года назад этот „главнокомандующий“ дезертировал из Батаанского полуострова, оставив свою армию и стоящих рядом с ним Уэйнрайта и Персивалла, на милость моего оружия. Теперь он диктует мне условия капитуляции!» — задохнулся от душевной боли Умедзу и закрыл глаза.

— Верховный главнокомандующий союзных держав подписывает этот документ от имени Союзных наций, — ворвался в его уши напыщенный голос Макартура. — Я приглашаю генерала Уэйнрайта и генерала Персивалла подойти со мной к столу для подписания документа! «Исторический эксцесс! — сейчас же со злой иронией подумал Умедзу. — Один дезертир и два пленных генерала вершат судьбу своих победителей. О небо!» — мысленно воскликнул он.

3

Построение офицеров штаба армии было назначено на десять часов утра. У Рощина оставался свободный целый час. Послонявшись по суетливым номерам гостиницы, служащими одновременно и кабинетами, и жилыми комнатами, майор вдруг вспомнил о разведдивизионе. Ему захотелось сейчас увидеть своих разведчиков.

Сбежав вниз, он сел в один из дежуривших у подъезда «виллисов».

— На Казачью, в медицинские казармы! — бросил он шоферу.

Город был оживлен по-праздничному. На улицы вышли все жители: труженики, мелкие служащие, чиновники, отставные титулованные мужи с семьями, бывшие шпионы, глашатаи «истины», переоблачившиеся полицейские и просто темные дельцы. Все со свидетельством лояльности — красными бантиками.

Людской поток направлялся к Привокзальной площади и прилегающим к ней улицам взглянуть на победителей двух закованных в бетон и броню армий: германского фюрера и японского императора.

Дивизион разместился в казармах военно-медицинской школы. Когда Рощин подъехал к широко раскрытым решетчатым воротам, разведчики были выстроены на плацу квадратом. В середине, за столом, накрытом красной скатертью, стояли командир дивизиона и заместитель по политической части. Оба были назначены недавно, и Рощин их не знал. Поняв, что на плацу проходит митинг, майор оставил машину у ворот и решил дождаться конца. Появление «виллиса» с армейским знаком встревожит командира и отвлечет бойцов. Выступал, очевидно, заместитель по политической части. Он говорил бойко, крикливо, но сухо, по-книжному.

— Там, за океаном, в это самое время японские представители подписывают акт о безоговорочной капитуляции! Разбитая наголову на морях и на суше империалистическая Япония признала себя побежденной! Это означает конец второй мировой войны! Прогрессивное человечество никогда не забудет, что без Советского Союза, без Советской Армии эта историческая победа была бы невозможна! — оратор передохнул и выкрикнул с особым воодушевлением: — Да здравствует Коммунистическая партия! Да здравствует Советская Армия, победившая черные силы фашизма и агрессии! Ура, товарищи!

Бойцы дружно кричали ура. «То же, да не так говорил Федор Ильич», — подумал майор.

К столу вышел Федорчук. Рощин даже привстал на сиденье и вытянул шею.

— Четыре года горе ходило по нашей земле! — глухо заговорил он. — Четыре года лилась кровь, раздавались стоны и плач! Четыре года там, — ткнул он пальцем на Север, — люды не разгыналы спыны, не досыпалы ночей, недоидалы. Четыре года оци рукы держалы винтовку! И четыре года наш народ верил, что на ступыть день, когда советский солдат придет в Берлин, придет сюда, чтобы спросыть: во имя чего? За яки провины стильки мук, слез и крови?..

«Молодец Денисович!» И взволнованно думал Рощин, напряженно слушая Федорчука. Обычно спокойный даже в трудные минуты голос старшины сейчас гремел.

Да, четыре года добродушный простой Денисович должен был заниматься ненавистным ему делом — войной. Она разорила его родину, испепелила дом, развеяла семью. И только горе заставило его прийти на эту чужеземную территорию, чтобы спросить: за что? За что сотни тысяч русских могил покрыли Дальний Восток и Сибирь? За что полита русской кровью пограничная полоса от Даурии до Владивостока?..

После митинга разведчики окружили машину Рощина плотным кольцом.

— Забюрократылысь, товарищ майор! — довольно гудел Федорчук, ревниво осматривая Рощина. — Побелели, поправылысь! Кто это вас так разутюжив? От майора товарища Бурлова и от старшины Варова ничего нема?

— Письмо получил, Денисович. Федор Ильич идет на поправку, а Петр знаешь где? У Сони Давыдовой!

— Поженились? — спросил Федорчук.

— Вроде в доме отдыха, — ответил Рощин. — Огурцову Бурлов хвалит: «она, пишет, меня и выходила».

— О-о, молодец! Что значит из нашего дивизиона!

Через толпу пробился майор. Рощин представился ему.

— Командир дивизиона, — взаимно ответил он. — Вот вы какой! А то все: «майор Рощин!», «майор Рощин!»

Командир дивизиона с какой-то предвзятостью смотрел на него. «Что он меня изучает?» — не понравилось Рощину.

— Что же дальше, Денисович? — спросил Рощин, когда отошел командир дивизиона. — На сверхсрочную или домой?

— Сказалы б сейчас: иды, Кондрат, пешком! Не зайшов бы и в казарму за вещевым мешком! Здается, выйду в поле и… мых! — Федорчук не договорил и рубанул воздух кулаком. — Тут все уже ясно, обойдется без меня. А там… Камня на камне не осталось, земля в ямах та в рытвинах…

— Товарищ майор, — вмешался в разговор Земцов. — Мы промеж себя… Коммунисты решили, значит, просить, — заметив удивленный взгляд Рощина, он смутился и пояснил: — Перевели на днях в члены…

— Поздравляю, Онуфриевич!

— Так мы промеж себя говорили, — оживился Земцов. — Нельзя ли просить командование, чтобы орден товарища лейтенанта Сергеевой получить и хранить в дивизионе при знамени или еще где? У нее никого не осталось из родственников. Да хотя кто и есть, дивизион имеет большее право на него.

— Поговорю кое с кем, — пообещал Рощин, не желая продолжать этот разговор.

Когда собрался уезжать, Федорчук отозвал его в сторону и заговорщицки сообщил:

— В четверг к нам приезжал какой-то капитан. Вызывал меня, Земцова и расспрашував: что получилось на мосту в Лишучжени. Сердитый такой: «Все вы неправду говорите!» — кричит.

— Ну вы доложили все, как было? — спросил его