Шрифт:
Закладка:
Старуха, полуслужанка-полуняня, с льняным вырезом на шее, с бутылкой молока в одной руке и фонарем в другой, раздвигала папоротники и розмарин.
– Мерсина, хватит шутить. Ты где спряталась? – кричала она в гневе.
Девочка не ответила – это было вполне естественно, ведь она сладко спала.
Вдруг старуха спотыкается о меня – я был у клетки и собирался схватить за шею и второго лебедя. Она отставляет в сторону бутыль и фонарь, хватает меня за уши, сует большой платок мне в ноздри и говорит:
– Нюхай, грязная собака. Распечатай ноздри. Вперед!
От тяжелого запаха я чуть не задохнулся.
– Не выдувай сопли, а то испачкаешь! – выкрикивает она. Затем, пригнув мой нос к земле, приказывает: – Ты хорошо понюхал? А теперь в лепешку расшибись, но найди ее.
Я хотел убежать, но не мог пошевелиться. Она держала меня за уши, как зайца.
– Ну-ка, иди сюда. Кто разрешил тебе начинать? Сначала поклянись, что не обманешь. Или я тебя на кусочки разорву.
– Госпожа, – говорю я, дрожа, – клянусь костями своей бабушки, я выполню все, что ты приказываешь. Но разве тебе и самой не кажется, что этот платок пахнет чесноком?
Зачем только я это сказал? От здоровенной оплеухи моя голова крутанулась, и мне пришлось, хотя я не горел желанием, взглянуть на небо.
– Чесноком, говоришь? Проклятая собака, ты меня запутал. Я, должно быть, тебе свой платок дала. Достала, наверное, не из того кармана, – бормотала она, роясь одной рукой в бесчисленных карманищах своего передника (я на скорую руку насчитал около десятка), а другой тянула меня за правое ухо с такой силой, что чуть не вырвала его с корнем. Долго ли, коротко ли, она достала другой платок, кружевной, и, сначала понюхав его, сунула мне в нос.
– Вот этот. Наконец-то я его нашла. И не отворачивайся. Повернись-ка сюда, я тебе поводок привяжу. Я, как ты думаешь, еще не настолько оглупела, чтобы верить клятвам. Посмотришь, как мы с тобой хорошо погуляем. Впереди ты, сзади я.
Я понял, что пропал. В эту самую секунду часы на храме святой Марины начали бить, и голуби, спавшие на колокольне, встрепенулись.
Раз, два, три, четыре, пять…
«Святая Марина, ты хочешь помочь мне, – сказал я про себя, и мне на глаза чуть было не навернулись слезы. – Я слышу в бое часов твой сладкий голос, говорящий со мной. Если бы ты только знала! Муки совести, словно дикие звери, разрывают мне сердце. Нет, я не могу больше держать тебя во тьме твоего наивного неведения. Это как будто обмануть тебя во второй раз. Это я вырвал большой рубин, украшавший твою руку, им многие годы гордились старосты церкви, когда он сиял, словно красная звезда, и надувались от гордости, будто он украшал их собственную руку. Никто не заметил, как я взял его у тебя. Все были заняты покойником, которого отпевали, наполовину ослепленные слезами и дымом ладана. Да и где тебе было меня заметить, ведь я лицемерно склонился, чтобы поклониться твоей иконе, и закрыл твой лик букетом роз. Где тебе было почувствовать мою руку, легкую, как перышко, когда я отрывал драгоценный камень. Он у меня спрятан под аквариумом с золотой рыбкой, в оплетенном паутиной курятнике. Туда не ступает ничья нога. Рано утром я верну его тебе, чтобы покрыть ужасную рану, это я, проклятый святотатец, дерзнул нанести ее твой святой руке».
Часы продолжали отбивать время. Старуха с разинутым ртом считала удары, которые раздавались медленно, беспрерывно, словно огромные капли воды, и с каждым ударом тихо, радостно похрюкивала.
Шесть, семь, восемь, девять… двенадцать!
Моя исповедь закончилась. Я выходил из экстаза с очищенной душой и светлым разумом. Я снова осмелел.
– Ты слышала часы? – кричу. – Полночь! Ты чего ждешь, чего рот не закрываешь? Больше бить не будут.
– Нет, я хочу, чтобы они дальше били, чтобы не останавливались. Я еще хочу их слушать. Мне так понравилось! – говорит старуха, готовая расплакаться.
– Ну зачем ты так? Я не могу смотреть, как ты плачешь. Я страдаю. Ты напоминаешь мне мою бабушку, у нее в последнее время перед смертью вошло в привычку звать меня каждый вечер к своей кровати. Она со слезами просила меня рассказать ей сказку.
– И ты рассказывал? – спросила с любопытством старуха.
– Сначала я пугал ее, что, если она еще раз написает в постель, я больше не приду. Потом начинал сказку. Иначе она не могла заснуть.
Старуха смотрела на меня, словно во сне. «Наверняка представляет то, что я рассказал, – подумал я. – О часах уже забыла».
Если бы не уверенность, что не раскрывал рта, можно было бы сказать, что это я ей напомнил о часах.
– А я не хочу сказок. Я хочу, чтобы часы били. Хочу еще раз их послушать, – опять визгливо сказала она.
– Ты хочешь, ни больше ни меньше, вернуть ушедшее время! Может быть, и есть способ сделать это. Я попробую с твоего разрешения, но только для тебя, потому что ты так похожа на мою бабушку. Итак, слушай. Мне нужно будет побежать к церкви, вскарабкаться на колокольню и попытаться повернуть стрелки часов, чтобы заставить их пробить еще раз. Но с условием, что это будет в первый и последний раз. Тебе не следует увлекаться игрой и втягивать в нее меня. Не забывай, что за дело ждет нас с тобой, как только я вернусь. А ты пока приляг и жди меня здесь смирно.
– Превосходная мысль! – закричала старуха с воодушевлением и поцеловала меня, притянув за уши, которые ни на минуту не оставляла в покое все это время. – Значит, ты правда хочешь подвергнуть себя опасности ради меня, поднявшись по круговой лестнице колокольни, где все ступеньки в плесени, все замшелые, скользкие, будто выложены водорослями?
– Я всегда свободно говорю то, что думаю, – ответил я серьезно, – так меня научили. «Ты, – учила меня мама с детства, – даже если захочешь, не сможешь ничего скрыть, как другие мои дети, потому что мысль написана у тебя в глазах и, прежде чем ты заговоришь, все ее читают».
Ее лицо вдруг потемнело.
– Ты думаешь, будет правильно, если я соглашусь? Мне надо еще немного подумать.
– Мой план прост, – объяснил я ей, – задача в том, чтобы у меня получилось повернуть стрелки. Если не получится повернуть их назад, я
