холм, я разглядел на горизонте бесконечную густую листву леса, которую качал ветер. Но я не почувствовал прохлады в своей душе. Забравшись на вершину, я заметил, что холм и с другой стороны был совершенно голым. На всем пространстве вокруг ни одного дерева. Только в небе бесшумно плыли листья, бесчисленные зеленые листья, которые я увидел издалека, словно сети, наброшенные на наши головы. Они все вместе дрожали на ветру, но не разлетались, как звезды, несмотря на то, что никакая ветка, никакой стебель не держали их.

Я не удержался и спросил:

– А как там отдыхают птицы?

– На эти деревья прилетают посидеть только тени птиц, – объяснили мне спокойно одним голосом два незнакомца, сопровождавших меня.

– Да. Я вижу, – закричал я. – Стаи птиц без тел сидят на листве.

Мои товарищи посмотрели недоуменно.

– А ты кто такой, что можешь их видеть? – поворачивается и говорит в беспокойстве один. Прежде чем я успеваю ответить, он наклоняется к соседу, и я слышу, как они шепчутся:

– Как он оказался с нами вместе? Дай-ка мне список, я взгляну.

– У меня его с собой нет. Да что ты его спрашиваешь? Если он видел, он, должно быть, один из нас. Я уже говорил тебе. Закрывай как следует, когда выходишь.

Я впервые хорошенько разглядел их, укутанных в тонкий фиолетовый свет вечера. На них была одинаковая одежда: одинаковые рубашки, одинаковые белые галстуки; и их бледные лица с маленькими черными усиками были совершенно одинаковыми.

– Вы близнецы? – спросил я их.

Они мне не ответили. Поставили передо мной большое зеркало. Я посмотрел в него и увидел, что на мне была точно такая же одежда, такой же галстук и что лицо мое, неузнаваемое, желтое, было точно таким же, как у них.

Колокол звонил вдалеке. Они взяли меня за руку, и мы стали молча спускаться по земляной лестнице. Высоко над нами виднелось небо, темно-синее, украшенное первыми звездами. Они открыли широкую решетчатую дверь и затолкнули меня в бесконечный сад, полный белых круглых скал. Нигде не было видно цветов. Только зелень. Но знакомый пар поднимался от земли, пьянящий, как ладан.

Мертвец

Памяти Теофила Я вхожу в маленькую комнату. Справа – длинная, огромная железная кровать с очень толстым, вздутым матрасом. Человек сидит в головах, укрывшись белым хлопковым одеялом.

– Обрати внимание, – говорит он мне, – на передние ножки кровати: пол с годами все поднимается и с этой стороны идет вверх к потолку, и ножки стоят уже не на земле, а опираются о стену. Так голова моя скоро достанет до того маленького окошка без ставен, всегда распахнутого передо мной. Через несколько лет, когда вся кровать, а не только ее передняя часть, будет опираться на стену (пока они стоят под углом), я смогу смотреть наружу, не заставляя себя вставать. Я и тогда буду так же, как сейчас, лежать на кровати, но будет казаться, что я стою.

– Очень тесно, – говорю, – у тебя здесь.

– Ты абсолютно не прав. Посмотри, какая замечательная природа! – ответствует он и снова указывает на окно.

Я иду к окну. Оно очень высоко. Чтобы достать до него, мне сначала нужно взобраться на сундук. Я поднимаюсь и смотрю наружу. В каком-нибудь полуметре от себя я вижу только развалившиеся стены печальных домов, у них вместо окон микроскопические – как спичечные коробки – зарешеченные оконца. Больше ничего. Теперь, глядя на этот пейзаж, я чувствую еще большую тяжесть на сердце.

Нас прогонят

Мильтосу Сахтурису Я не знаю, как очутился в этой жалкой приморской деревушке. Не знаю, нужно уйти или остаться. Не помню, когда я пришел и откуда. Может, я прожил здесь всю жизнь. Маленький ребенок в лохмотьях подает из слухового оконца знак, чтобы я прекратил. «Прекратил что?» – спрашиваю я, поднимая голову так высоко, что она чуть не перекатывается мне на спину. Я сижу на наковальне, и мои ноги, желтые и худые, свешиваются до пола; я не хочу их видеть, потому что, когда их вижу, начинаю дрожать от страха, что превратился в овцу. Вокруг меня повсюду блестят куски жестянок, потухшие угли и опилки, мелкие железные опилки. Ребенок показывает на маленький музыкальный инструмент, он лежит у меня на коленях, и я глажу его. Подумать только, а я его не заметил! Он весь желтый и продолговатый, как дыня, – я сделал его собственными руками.

«Не играй! – шепчет он тихо, и из глаз его на угли дождем капают слезы. – Тебя слышно рядом, в кафе. Разве ты не понимаешь, нас же прогонят?»

Гостеприимный кардинал

Посвящается Лие

Я, не держащий птиц заключенными в клетках (клетка моей матери гниет в кладовке), просыпаюсь иногда от тихого щебета.

Вновь послышалось щебетание. Но теперь мне показалось, что оно сдавленно доносилось – Господи помилуй! – из моей подушки. Я приподнялся на кровати (пружины дрянной кроватенки отзывались ужасным скрипом на малейшее движение при попытке сменить положение тела, а развинченные шарики на спинках кровати гремели на длинных болтах) – щебетание тотчас прекратилось. Я некоторое время лежал неподвижно, затаив дыхание и раздумывая, стоит ли опять вставать. Прислушивался, рассматривая два передних шарика. Приглушенный свет лампы еле освещал их, однако острое зрение позволяло мне разглядеть на бронзе глубокие царапины и выбоины. Те, кто лежал на этой кровати до меня, в отчаянии от этого грохота, должно быть, пробовали закрепить их или вовсе оторвать, но не смогли, так что оставили лишь следы своих неудачных попыток.

Теперь не было слышно ничего, кроме ветра во дворе и тиканья будильника, который я поставил на подоконник. Я взглянул на его светящиеся стрелки: половина третьего!

«Ну вот, пожалуйста, у меня меньше трех часов на сон. Нет, не встану», – твердо сказал я. Это уже смешно: я волнуюсь, сбрасываю одеяло, то и дело вскакиваю и мечусь по комнате, а ведь мне обязательно нужно отдохнуть. Я так устал от долгого путешествия, а утром, ни свет ни заря, должен снова быть на ногах и бегать по соседним деревням, где меня ждет куча дел. И самое ужасное, я подвергаюсь опасности подхватить какую-нибудь простуду, бегая вот так, в одной ночной сорочке, изображая привидение! На этих высотах – знаю по опыту, ведь я как-то попался в этот капкан и провалялся тут неделю в постели, – осень нешуточная, коварнее зимы. И из-за чего все это? Из-за того, что я услышал – что, простите? – не какой-то ужасный рев,