Шрифт:
Закладка:
– Вот там, посмотри на них хорошенько сейчас, когда они поднимают хвосты, чтобы отогнать мух, – говорит мне мой спутник.
Я смотрю и вижу, что глубоко в зад им засунули по большой белой пробке. Ремни, пропущенные под ногами и животом и затянутые на спине, крепко удерживают на месте затвор, так что животное никак не может вытолкнуть его наружу.
– С помощью этой системы, – объясняет мне поп, – не позволяющей коровам изгонять из организма нежелательные излишки корма, им, как считают пастухи, удастся быстрее набрать вес. Они не позволяют ни одному ячменному зернышку выйти из них непереваренным. «Оно тоже взвешено на весах продавца, и мы за него платили, – говорят они. – Нам оно не бесплатно досталось!»
– И животные никогда не облегчаются? – спрашиваю я, с сочувствием глядя на коров, хватающих своими губищами длинную траву, тут и там выросшую на стенах водоема.
– Ну как же! Каждые двадцать, двадцать пять дней, как только им расстегивают надетые на них ремни. Я видел многих, что выдерживают и дольше. Но есть и другие, те уже с пятого дня тяжело заболевают: их брюхо становится как барабан, начинает надуваться, надуваться, как шарик, за несколько минут, и если не успеют – бам! они резко лопаются и разлетаются на кусочки по воздуху с ужасным грохотом, как мина.
В эту секунду послышались шаги. Два человека, небритые, в грязных передниках над коленями, приближаются к резервуару. Это пастухи.
– Они не должны нас видеть, – говорит мне тихо поп. – Ты чужак, и им может прийти в голову, что я специально тебя сюда привел, чтобы ты украл их систему.
Мы быстро прячемся за каменный выступ. Животноводы спускаются по ступенькам и заходят в резервуар. Один, держа сантиметровую ленту, ходит от коровы к корове и измеряет по периметру брюхо. Другой при тусклом свете фонаря отмечает в счетной книге.
– У них началась паника, – снова шепчет мне поп, – вместе с тремя сегодняшними смертельные случаи достигли числа одиннадцать в этом месяце. Есть Бог наверху, и он все видит. Они очень обеспокоились и теперь осторожны. Теперь они для большей безопасности чаще проверяют свое стадо, на случай если брюхо животных неожиданно превысит возможный предел.
Закончив измерения, пастухи поднялись и потащились к другому резервуару. Тогда мы выходим из убежища и возвращаемся той же дорогой, задумчивые и безмолвные.
На самом краю поля блестит большая хижина без окон, сооруженная из жестяных листов. Вместо двери у нее круглый проем. Снаружи другие два пастуха с такими же небритыми рожами, но в передниках, свешивающихся до пят, склоняются над длинной деревянной скамьей, где разложены куски окровавленных шкур. Большими ножами они их чистят.
– Тише, – говорит мне поп. – Вот те, кто потерял сегодня вечером трех животных. Они подсчитывают убытки и кипятятся от злости. Скоро, как только покажется луна, они вытащат останки животных из хижины и похоронят их. Они не хотят, чтобы их кто-либо видел. Когда сердятся, они шуток не любят.
Мы тихо проходим на цыпочках и уходим легко, как привидения. Перейдя границу поля, я снова вижу реку. Большие листья медленно путешествуют по ней. В тишине вокруг нас слышны только крылышки комаров и наши шаги, и под ними, пока мы идем, ломаются ветки и стебли.
Водоем
Я сижу на выступе у водоема, держа палку в руке, и жду. То и дело встаю, склоняюсь над ним и смотрю. Он глубокий, темный, и на дне едва виднеется немного зеленой воды. По его заплесневелым стенкам карабкаются большие, обросшие травой лягушки. Я считаю, сколько времени им понадобится, чтобы подняться. Я много раз заставлял их проделать этот путь, и они умирают от усталости. Как только они, запыхавшись, высовывают нос наружу, я сталкиваю их палкой и снова сбрасываю вниз. Они гроздьями падают, катятся и теряются, скуля, на дне.
Нет в мире более упрямых животных. Они знают, что я не ухожу, что я всегда снаружи и стерегу их, но не теряют надежды. Половина из них отдыхает на дне, пока не придет их очередь, – вторая половина потихоньку поднимается, выбиваясь из сил.
Пока они не доползли еще даже до середины. У меня много времени. Я снова сажусь и жду.
По тропинке идет толстая блондинка с круглым-прекруглым лицом. Она похожа на большой выцветший кокон. Я пытаю мозги, стараясь вспомнить, где я ее раньше видел. На каждой ее руке, дрожащей от жира, висит корзина, с горкой наполненная яйцами. Я вспомнил: это повариха постоялого двора «Неприкаянная юность», возлюбленная лесничего. Сколько яиц я своровал из ее огорода, через проволоку забора, с помощью суповой ложки, согнутой вдвое и привязанной к длинной палке!
– В водоеме есть рыба? – спрашивает она с сильным славянским акцентом и останавливается передо мной. Она внимательно на меня смотрит и не узнает.
– Есть только одна, с седыми волосами, и я ее ищу, – говорю я ей в шутку.
– А! Одна больная? Пффф! Я знаю ее, – отвечает она мне, надув брезгливо губы, как будто видит, как трепещет перед ней вся в ранах рыба, и тотчас уходит.
– Боже мой, – думаю я, глядя на ее удаляющиеся бедра, которые своим объемом закрывают мне вид на дальние холмы, – я никогда в жизни не видел такой лгуньи.
Время идет, и повсюду начинают ложиться первые вечерние тени. Слышится кваканье, оно все усиливается. Тысячи глаз показываются на краю водоема. Все блестит. Лягушки поднялись и готовы выйти. Итак, вперед, за работу! Я встаю, крепко сжимаю свою дубину и начинаю бить.
Снова у водоема тишина и темнота. Вскоре с края дубины, которую я держу на коленях, что-то скатывается и падает на землю. Зеленая капля краски. Нет. Лягушонок, маленький, ровно пуговица. Он прилип к палке, я не заметил его и вытащил наружу. Пока я наклоняюсь, чтобы схватить его, он делает прыжок и – опа! – ныряет в зелень. Поди поищи теперь его там, куда он улизнул, в этом море травы.
Лебеди
Улитки паслись в бескрайнем саду. Слышно было, как они ненасытно разыскивают мягкие листья. Из темноты клетки показалась, как каждый вечер в это время, пара белоснежных, вызывающих лебединых шей. Маленькие лягушата бесчисленными стадами прыгали один за другим, и их светящиеся глаза проливали влажный блеск на фиалки.
Среди сада виднелось
