в ту совершенную «форму» прекрасного, где обитают боги. Это представление унаследовали античные и средневековые традиции трансцендентного потенциала любви, которые помогают нам рассмотреть сложные истоки идеи любви как «возвышения».

Впрочем, эта идея предназначалась для элиты. Платон писал для философов из своей Академии, Перпетуя — для небольшой группы адептов раннего христианства. Основную аудиторию св. Бенедикта и св. Бернара составляли монахи. Маргарита Поретанская обращалась к «простым душам», но вспомним, как пренебрежительно она относилась к «обычным людям», обладавшим лишь «единственным» спасением, на которое они могли надеяться. Только Данте писал — во всяком случае, надеялся на это — для широкой аудитории, однако его опыт, зависевший от любви к Беатриче, лишь ему и принадлежал. Так или иначе, все эти модели восхождения являлись одинаково долгими и трудными: мало кто мог концентрировать взгляд на цели, преодолевая собственными силами множество ступеней лестницы.

Протестантская Реформация, начавшаяся в XVI веке, не изменила убежденности ни в бессмертии человеческой души, ни в необходимости веры в Бога для спасения. Однако Реформация фактически отрицала возможность того, что лестница любви способна привести мужчину или женщину к Богу, ведь люди слишком глубоко погрязли в зыбучих песках греха, чтобы суметь подняться самостоятельно. Возвысить их могла только вера — дар от Бога, спустившегося вниз, дабы выбрать тех, кого он спасет. По сути, революция Лютера перевернула платоновское восхождение с ног на голову: полностью зависимые от Бога в своей любви, мы спускаемся от любви Христа обратно на землю, чтобы любить других.

Таким образом, любовь устремляется вверх только после того, как она спустилась свыше, от Бога. Затем Божья любовь укрепляется и усиливается в церковных конгрегациях, а прежде всего в семьях. Высокая ценность, которую за тысячелетие до Реформации Ориген, монахини, монахи и многие другие люди придавали девственности, теперь подверглась сомнению. В протестантских землях монастыри и женские обители были распущены, а представителям духовенства, монахам и монахиням, как и всем остальным, надлежало иметь семью. Кроме того, ожидалось, что у них будут дети, которые при правильном воспитании выступят наследниками Божьей любви, переданной им родителями. В «Застольных беседах» Мартина Лютера — сборнике неофициальных высказываний самого Лютера и других миссионеров — обнаруживается такое высказывание: «Любовь родителей напоминает об образе Божественного и является таковым образом, запечатленным в человеческом сердце. Божья любовь к человечеству так же велика, как любовь родителей к своим детям, как сказано в Писании; она поистине велика и горяча»[69].

Новый акцент на семье как на главном средоточии Божьей любви в мире привел к распространению литературы с советами по браку и руководств по воспитанию детей. Английский богослов Ричард Бакстер (ум. в 1691 году) говорил о родительской любви как о главном «мотиве для набожного и тщательного воспитания детей». Поскольку дети, по его утверждению, являются подлинной ветвью от родительского дерева, за их физическим и духовным благополучием нужно тщательно ухаживать: «Если вы любите их, покажите свою любовь в том, от чего зависит их вечное благополучие. Не говорите, что любите их, если ведете их в ад»[70]. По утверждению английского священника Исаака Эмброуза (ум. в 1664 году), правильное воспитание детей приносит спасение как родителям, так и их потомству. Хорошо воспитанные дети будут делать то же самое для своих собственных отпрысков, и так будет продолжаться до конца времен. А затем, в последний день человечества, наступит горе тем родителям, которые проявляли небрежение, ибо сказано: «богач восстанет против них в судный день и осудит их»[71].

Религиозные призывы продолжали звучать даже после того, как во многих кругах загробной жизни перестали придавать значимость. Журнал Mother’s Magazine, издававшийся в Соединенных Штатах в середине XIX века, давал родителям советы, полные религиозного благочестия. Одна мать на его страницах просила подумать, что «закон природы — это любовь. Каждая мать может вспомнить эмоции, с которыми она впервые посмотрела на лицо своего ребенка… Некогда мы думали только о своей смерти и стремились обрести одежды спасения, чтобы без препятствий войти в великое духовное существование. Но, мои дорогие друзья, теперь мы не можем сделать этого»[72]. Иными словами, как только у женщины появляются дети, ее жизнь и спасение оказываются связанными с их жизнью.

Однако для того, чтобы сосредоточиться на семье и возвышенных возможностях воспитания детей, необязательно призывать к спасению. Не существует никакой лестницы, по которой совершают восхождение отцы и матери, — скорее, следует медленно и терпеливо формировать новое человеческое существо на всех этапах его младенчества, детства, юности и взросления. В XVIII–XIX веках смерть родителей рассматривалась как еще один этап процесса трансценденции: на смену им приходили дети, передававшие те же самые добродетели следующему поколению, и т. д. По любым меркам это была соблазнительная фантазия: любящие и преданные матери воспитывали благодарных детей, готовых продолжить традицию. Вот как сформулирована идея признательности родителям в стихотворении Энн Тейлор «Моя мать» (1815):

Когда от боли, тошноты пускалась я реветь,

Кто на мучения мои без слез не мог смотреть,

Страдал от страха, что могу я умереть?

Родная мама[73].

Вскоре появилось и аналогичное стихотворение «Мой отец» (1817):

Когда, спустившись с маминых колен,

Впервые попыталась я пойти,

Чьи распростертые объятья берегли меня?

Моего отца[74].

И все же мечтания родителей и детей преследовала смерть — в полном соответствии с мрачным предупреждением Диотимы. Потеряв свет своей жизни — сына Джона, мелкий английский чиновник Томас Райт (ум. в 1801 году) вспоминал те счастливые дни, когда ребенок резвился, лепетал и целовал его, а затем ужасный момент, когда сын умер у него на руках. Утешая себя, Райт полагал, что его утрата, возможно, угодна небесам:

Тебя забрали, моя дорогая любовь,

Чтобы побудить твоего отца взойти,

Чтобы привлечь мое сердце к тому, что там,

И призвать меня в небеса [?][75].

Ханна Робертсон — шотландская мемуаристка, чьи произведения были написаны в 1770‐х годах, — точно так же ощущала, что ее преследуют призраки умерших продолжателей рода, и сокрушалась, что «похоронила девять детей, не считая внуков»[76].

Автобиографии Райта и Робертсон, наполненные описаниями и различных тягот в духе Диккенса, адресованы детям их авторов и последующим поколениям, в которых, согласно формулировке Робертсон, «мы продолжаем жить». Ее повествование отличается особой слезливостью: объявившая себя внучкой Карла II, английского короля эпохи Реставрации[77], Робертсон всю свою жизнь не испытывала материальных сложностей, однако на склоне лет, судя по описаниям, осталась престарелой бабушкой с «разбитым сердцем», ухаживающей за осиротевшим внуком. Единственная ее надежда, утверждала она, заключалась в том,