«прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором» (211e). Если кто и может быть бессмертным, заключает Диотима, то это влюбленный, который последовал за любовью к этим высотам.

Как может Диотима допускать столь сильную формулировку, как «бренный вздор»? Утверждение о бессмыслице смертного противоречит обыденным представлениям античного мира, где детская смертность была неумолимым фактом, а следовательно, всем надлежало вступать в брак и вносить свой вклад в воспроизводство населения. Рождение смертных детей было особенным и высоко ценимым достижением. Безусловно, от мужчины ожидалось, что он будет проявлять самоконтроль и не станет чрезмерно увлекаться сексуальными связями — слишком частый секс, утверждали врачи, истощает жизненный дух мужчины. Однако ни один мужчина в античном мире не должен был отказываться от брачного ложа — размножение являлось важным делом вне зависимости от того, сопровождалось ли оно эротическим возбуждением или нет.

* * *

Репродуктивный императив оставался действенным на протяжении почти тысячелетия после эпохи Платона, когда Средиземное море стало внутренним водоемом Римской империи, протянувшей свои щупальца во всех направлениях. В Риме, как и в античной Греции, брак и деторождение считались важнейшими социальными обязательствами. Основания для заключения браков обычно были далеки от нежных чувств, однако предполагалось, что матримониальные союзы будут стабильными, счастливыми, гармоничными, мирными и, конечно же, наполненными любовью. Вот как поэт Лукреций описывал чувства скорбящих, собравшихся, чтобы почтить память недавно умершего отца семейства:

Нет, никогда ни твой радостный дом, ни жена дорогая

Больше не примут тебя, не сбегутся и милые дети

Наперерыв целовать и наполнить отрадою сердце.

Не в состоянии ты уже больше способствовать благу

И процветанью родных. Погубил, о несчастный! — взывают —

Этот единственный день злополучный все радости жизни![58]

Должно быть, перед нами изображение типичных эмоций — потому они и уместны для стоической насмешки Лукреция: мертвый, констатировал поэт, вообще не способен что-либо чувствовать.

Христианство, к III веку значительно проникшее в римское общество, не столько перевернуло эти древние ценности с ног на голову, сколько подчинило их высшей и абсолютно трансцендентной любви, пусть и не той, которую обещала Диотима. На деле, место Эрота Диотимы занял Христос, ибо, согласно представлениям значительной части христианских мыслителей, именно Христос был посредником в восхождении влюбленного к бессмертию.

Первоначально, в условиях спорадических преследований, многие христиане видели в мученичестве способ идти по стопам Христа и достичь вечной жизни. Трансцендентные возможности мученичества можно наглядно продемонстрировать на примере святой Перпетуи. Примерно в 200 году, будучи молодой матерью, недавно принявшей христианство и оказавшейся в лапах имперской власти, она описала свой опыт в ожидании казни. Отец, пришедший к ней в тюрьму, отчаянно пытался убедить ее отречься: «Подумай о братьях своих, подумай о матери своей и ее сестре, подумай о сыне своем [грудном младенце], который не сможет жить без тебя»[59]. Но взор Перпетуи был устремлен к небу — фактически она провидела лестницу любви, которая — в отличие от представлений Диотимы — была узкой и усеянной острыми «мечами, копьями, крюками, ножами и кинжалами, так что если кто-нибудь поднимался по ней неосторожно или [не смотрел] вверх, его разрывало на куски и плоть его цеплялась за железное оружие». Однако Перпетуя действительно непрерывно «смотрела вверх» и карабкалась по лестнице «во имя Иисуса Христа». Наверху, по ее утверждению, она увидела «огромный сад и седовласого мужчину… в одежде пастуха, крупного телосложения, доящего овец». Это и был Христос, чьи белые волосы напоминали строки из Откровения Иоанна Богослова (1: 13–14): «Видел я подобного Сыну Человеческому… глава Его и волосы белы, как белая волна, как убеленные снегом». Он дал Перпетуе попробовать немного вкусного сыра, а тысячи одетых в белое людей благословляли ее. Вскоре после этого видения «по воле Бога» Перпетуя сообщила, что ее ребенка больше не требуется кормить грудью, так что она может оставить его.

В видéнии Перпетуи слились Лестница Иакова, по которой ангелы «восходили и нисходили» (Быт. 28: 12), и лестница любви Диотимы. Однако новым здесь было то мучительное эмоциональное страдание, которое влекло за собой восхождение, оказывавшееся опасным, но в конечном счете дарившее экстаз. Лестница Иакова не требовала никаких усилий: ангелы легко перемещались по ней вверх и вниз. Гипотетический влюбленный Диотимы, взбирающийся по лестнице, также без проблем оставлял исходное «прекрасное тело» вместе с другими призраками земного существования. Восхождение же Перпетуи было не столь беззаботным: режущие орудия на лестнице символизировали ее физическую и психическую боль, даже несмотря на то что она неустанно смотрела вверх.

Перпетуя понимала, что оставляет позади не только семью и материнство, столь важные для самой идентичности римской матроны, но и свой гендер: в видéнии она оказывается на арене, где дикие звери должны разорвать ее на части — «и я была раздета догола, и я стала мужчиной». В мужском обличье ей пришлось сражаться с «неким египтянином, ужасным на вид», и когда она одержала верх над противником, римская толпа приветствовала ее как победительницу, после чего она «с триумфом направилась к Вратам жизни[60]», а потом проснулась. Однако анонимному современнику, который включил «дневник» Перпетуи в рассказ о ее мученичестве, вероятно, было неловко от намека на гендерную трансформацию, поскольку автор жития сообщает, что, когда наступил день ее мученичества и все заключенные радостно направились в амфитеатр, «Перпетуя последовала за ними с сияющим лицом и спокойным шагом как жена Христа и возлюбленная Бога».

Поколение спустя, когда христианство начало проникать в самые далекие уголки империи, а гонения подходили к концу, начал возникать новый вид мученичества — девственность. Даже в контексте раннего христианства это было чем-то вроде аномалии. Христианство так и не смогло полностью отречься от материального мира и человеческого тела, ведь оно основывалось на идее божества, ставшего плотью, Господа, который в достаточной мере проявлял заботу о соединении людей, превратив воду в вино и сообщив своим ученикам, что хлеб и вино на обеденном столе суть тело его и кровь. Но в то же время Христос страдал на кресте, и физическое самоотречение постепенно стало рассматриваться (по меньшей мере влиятельными священнослужителями и их аудиторией) как лучший способ жить христианской жизнью. Священник и комментатор Библии Ориген (ум. в 253 году) хорошо знал «Пир» Платона и сам был платоником, однако высмеял платоновскую дискуссию об Эроте, которая, по его утверждению, велась устами, наполненными яствами и вином. В комментарии к библейской Песни песней Ориген отделил плотскую любовь от духовной, полностью пропустив первую ступень лестницы Диотимы. «Внутренний человек», чья душа обитала не в