фактора, во-первых, дама значилась вдовою, во-вторых, была она во внушительном сопровождении, что в совокупности дало ей все основания, оказавшись пятой точкой за пределами крыльца, во-первых, подчеркнуть всю прелесть глубокого декольте со своей новой позиции, во-вторых, закатить истерику. Ее многочисленные спутники (собравшиеся по случаю празднества корпоративного юбилея и получившие возможность взглядом сверху вниз оценить преимущества дамских нарядов с вырезом), честь своей яркой сотрудницы, конечно, поспешили отстаивать, причем с таким рвением, что прежде чем добраться до лиц, способствовавших ее огорчению, чуть было не добрались до лиц друг друга. В конце концов, дошло дело и до Петровых, которые, в свою очередь, большого раскаяния в своем проступке тоже не обнаруживали, а смело лезли на рожон. Началась потасовка, которая, Бог весть, чем могла закончиться, потому как, только в Его одной бывает власти разнять схлестнувшихся между собою «настоящих мужиков», не случись, опять же, по одному Его Промыслу, не иначе, одной весьма благотворной оказии. Случилось так, что один из членов корпоративной дружины, судя по летам и по облачению, из звена начальственного, как раз въезжая кулаком по седовласой голове представителя стороны противника, узнал в этой самой голове своего недавнего подчиненного Пал Палыча; засим примирение не замедлило произойти.

И вот, ресторанная зала: с шумом вваливается большая компания; свободных столов нет, – как же? у них забронировано! Хором почему-то призывают свинью, – на сей клич никто не является. Следует общее обращение к скотине. Вместо благородного массивного и медлительного животного предстает тщедушный официантик, с маленьким птицеподобным лицом, нечистым воротником и такими же нечистыми рукавами. Теперь его почему-то именуют сверчком и предлагают ему, его же здоровью во благо, хоть испод земли достать, но предоставить свободный стол. Предприимчивый «сверчок», твердо следуя рекомендации, за разрешением возникшего вопроса обращается разве не под землю, а под пол. Спустя несколько минут с первого этажа, конкретно, из бара, перемещается в ресторанный зал сразу два свободных стола, для большой и шумной компании. Скатерть долго не могут найти, решают, что черт с ней, со скатертью, туда же, к черту, предлагают сверчку снести и меню, требуют фруктовой, колбасной нарезки, водки и две бутылки вина для дамы. С незамедлительным исполнением данного требования, начинается праздник…

Размолвка за размолвкой

Но все это пока еще далеко от основных событий нашей повести, равно как и участникам ее до праздника. Все вверх дном во дворе у Игнатовых. Там слезы. Там ругательства. Там недопонимание. Там все как у всех, но только не так как бывало раньше. Мы, как гости непрошенные, нашли для себя неприличным продолжать оставаться там, и вышли со двора за калитку. Неспешным, прогулочным шагом идем мы теперь по улице, внушаем себе насладиться вечерней сентябрьской свежестью, с расчетом развеять те впечатления, что накопились в нас за время пребывания в непосредственной близости от «кружка Игнатовых». Странно и неловко нам сознавать и принимать всю неприятность сцены, свидетелями которой нам пришлось быть. И пусть шли мы за студентом умышленно, и пусть предполагали, в отличие от него самого, дома у него застать компанию, и пусть даже осведомлены мы были, предварительно, о кое-каком происшествии, суть которого уже давно ясна уважаемому читателю и которое заранее обещало некое напряжение и дискомфорт для присутствующих по случаю лиц, – но, чтобы собрание это произвело такие последствия, этого мы никак не думали; с чрезмерным, может быть, предубеждением к этому «кружку» относились мы. Впрочем, с другой стороны, а чего мы ожидали? Мы ведь ровно на что-то в этом духе в сердце своем рассчитывали, когда шли, разве нет? Да! все мы люди, и «ничто человеческое нам не чуждо», равно как интерес, и интерес особый, к чужой неприятности…

Какой-то шум отвлекает нас от наших мыслей. Это скрипит и захлопывается у нас за спиной дверца калитки, явно в сердцах. Спешные шаги приближают чей-то силуэт. Тусклый свет одинокого фонаря рисует очертания молодого человека, в котором узнаем мы, спустя секунду, Игнатова Данила. Душевное потрясение отображено на его лице, и он безуспешно пытается удержаться от слез. Мы слышим, как вновь открывается калитка; Данил слышит то же, проникая опять в сумерки, ускоряет свой шаг; при этом спешит отереть увлажнившиеся глаза и лицо. Все в том же свете открывается нам смешная объемистая фигура, неуклюже продвигающаяся трусцой. Опять скрипит калитка.

–Пряников! – слышим мы раздраженный женский голос, – что это значит, ты ничего не забыл?

Дмитрий Сергеевич останавливается, как раз на свету.

–Марина, я должен!..

–Что ты должен? а я, по-твоему, что должна?

–Ты могла бы поехать домой, – говорит Пряников извиняющимся тоном.

–Очень хорошо, – саркастически замечает Марина Александровна, выходя на свет и приближаясь к своему мужу, – значит, в моих услугах ты больше не нуждаешься?

–Козочка, конфетка, ну зачем ты так говоришь? – в страдальческих интонациях и с дрожью в голосе отвечает Дмитрий Сергеевич. – Ты ведь сама все видела, все пошло немножечко не так, как я рассчитывал. То есть я совсем на другое рассчитывал…

–И, как всегда, просчитался, – с усмешкой вставляет Марина Александровна.

–Тебе, кажется, мой конфуз доставил только удовольствие? – неожиданно изменившимся голосом, вызывающе, говорит Пряников. Его жену, похоже, такая революционная настроенность порядком удивляет; по крайней мере, такое впечатление отображается на ее красивом, хотя уже и не первой молодости лице, будто ей подобное пререкание от мужа слышать непривычно.

–Зачем ты согласилась со мной ехать? – словно воодушевившись собственной бунтарской выходкой, и, с тем вместе, будто прорвав какой-то немой барьер, продолжает Дмитрий Сергеевич. – Ты все заранее продумала. Ты хитрая, ты невероятно хитрая и злая. Ты злая! Тебе здесь никто не мил, а я ненавистен больше всех! И поэтому ты приехала, только потому!.. Разве тебе совсем, совсем никого не жаль, скажи?.. и, я знаю, ты хотела меня посрамить…

–Ты сам себя посрамил, идиот!..

–Ликуй! Теперь я должен… Этот молодой человек… в общем, его нужно образумить. А ты… ты вольна делать все, что тебе заблагорассудится, подлая! – заключает Пряников и стремглав бросается (сколько тому способствуют его коротенькие ножки) догонять Данила, оставляя свою жену, Марину Александровну, посреди улицы стоять, в буквальном смысле, с открытым ртом, от более чем неожиданного и крайне неприятного изумления.

Дмитрий Сергеевич нагнал младшего Игнатова уже на проулке, свернув с ул. Пушкина.

Вечер хотя был и звездный, но безлунный, и оттого была невелика видимость. Одинокий фонарь остался далеко позади, и Пряников чуть было два раза не клюнул носом, как говорится, пока усиленно семенил за Данилом. Сиротливо тявкал чей-то дворовый пес, в остальном на улице