в нашу страну, пытается понять нас и наш язык. Почему он мне сначала так не понравился? Потому что рядом со мной – Саша, постоянно, ежесекундно, в прошлом, из которого я никак не уйду, и в настоящем, невидимый никому, мешающий мне жить? Потому что я, как Оля без своего неверного возлюбленного, тоже не хочу жить без Саши? Жить нормально, радоваться солнцу, небу, птицам, хорошим людям, вкусной еде, цветам, книгам? Я хочу тосковать и упрекать себя – то в том, что я встречалась с Сашей, зная, что он женат, то в том, что не стала настаивать ни на чем, довольствовалась ролью тайной любовницы, то в том, что не могу его забыть.

– Как себя чувствует эта бедная девушка?

– Плохо.

– Время лечит всё.

У него такой милый акцент, добавляющий всему, что он говорит, какого-то особого смысла. Мы вообще любим иностранцев, но особенно тех, чей родной язык – германской группы. Какая-то особая прелесть в том, как они коверкают наш язык, прокатывают «р», спотыкаются на шипящих, не смягчают согласные, не справляются с длинными словами, падежами, бесконечной игрой слов и смыслов нашего податливого и сложного языка, падкого до всех заимствований, которые он поглощает, перерабатывает, подминает под себя, заставляет жить по своим законам, хотя сам законы никакие не любит, как, собственно, и мы сами, безалаберные носители великого языка. Кто сказал, что он великий? Ну конечно, мы сами. Главное – вовремя объявить себя царем. На планете, где главный закон жизни – борьба за выживание, нельзя проморгать свой трон – займут, а тебя заставят мести пол и мыть царю ноги.

– О чем вы думаете?

– О том, как вы симпатично говорите по-русски.

– Правда? – Эварс так искренне улыбнулся. Симпатичный иностранец. Никогда не будет мне по-настоящему мил, потому что сердце мое занято. Но на самом деле невероятно симпатичный. Хорошая улыбка, открытая, глаза смотрят прямо, в них – интерес и симпатия.

Наверно, я слепа и глуха. Я выбираю не тех и не то, всегда, всю жизнь. А тех и то – отметаю.

– Вы не были еще на нашей колокольне, откуда виден весь город и окрестности?

– Колокольне… Колокол… Собор, церковь, да?

– Да. Пойдемте.

– Ты знаешь, что «церковь» и church это одно и то же слово?

– Правда? – удивилась я. – А звучат совсем по-разному.

– Много таких слов. Корова и cow, ветер и wind, Луна и Moon, даже любовь и love.

– Точно? Такие разные слова…

– Чувство не разное, – Эварс подмигнул мне. – Через немецкий язык это хорошо слышать, немецкий ближе, он меньше м-м-м… идти в разные стороны, так?

– Разошлись, – подсказала я.

– Да! Меньше разошлись! Любовь – Liebe – love. Теперь слышишь?

– Теперь слышу…

Слышу и то, что он называет меня на «ты». Моя бабушка всех называла на «ты», не потому что была такой уж простой женщиной, она часто говорила – в Швеции даже короля называют на «ты», потому что люди все чувствуют свое родство. У нас страна гораздо больше, чем Швеция, и вообще – где мы, а где шведы, всё другое, но мы же все дальние родственники. Права ли была бабушка, чьи близкие родственники потерялись во время войны, не знаю. Мне иногда трудно перейти с человеком на «ты», с Эварсом это произошло само собой. Иностранец, не так чувствует наш язык. В его родном языке все зовут друг друга на «вы», даже мать своего младенца. Так далеко люди друг от друга, так глубоко и прочно сидят в своем коконе.

Глава 12

Иногда очень нужно посмотреть на привычное глазами чужака, которого восхищает и неожиданно смешит или пугает наше обычное, останавливает то, что я даже не замечу.

Мы шли с Эварсом по городу, и я смотрела на всё его глазами. Старые вывески с советскими буквами – когда-то центральный универмаг, от слова «центральный» осталось «тра…ны», и Эварс прочитал это как «штаны», новехонькая церковь с тяжелыми формами, неправильно вытянутыми ярко-голубыми куполами и рядом – старая без крестов, которые когда-то сняли, а поставить обратно не собрались, наша знаменитая голубятня с белыми мохнатыми голубями, которую оставили, не стали разрушать, спрямляя трамвайные пути, – хозяин голубятни стоял в полном смысле насмерть, точнее лежал на проезжей части. И его почему-то не забрали в кутузку и не оштрафовали, а пожалели. И, конечно, наша местная достопримечательность, про которую только ленивый не писал в Сети – большой бюст Ленина с отбитой наполовину головой, которую перетащили уже в четвертый раз – из двора университета в парк, потом в другой, потом зачем-то на старую автобусную базу и вот теперь – просто бросили на пустыре. Там когда-то один успешный человек начал строить себе большой дом в стиле московского барокко, больше у него похожий на стиль марокканских доджей, но, не достроив, сначала сел, потом, вернувшись, взял закопанные деньги (так считают у нас в городе) и уехал куда подальше.

Все наши блогеры и неблогеры уже сто раз сфотографировались с несчастным бюстом Ленина, телевидение показывало его, по-разному трактуя плачевное состояние скульптуры, но она так и кочует с места на место, привлекая все новых и новых энтузиастов, в основном юных, которые на потеху будущим зрителям ковыряют ей нос, запихивают в разбитую голову сор, рисуют на ней свастики, другие знаки, менее наполненные сакральным смыслом, смешные и ужасные рожицы, карябают свои имена и загадочные письмена, не имеющие рационального объяснения, в стиле граффити. Скульптура постепенно стала настоящим арт-объектом, коллективным творением отсутствующего разума.

– Это странно… Вы, русские, всегда отказываетесь от всё ваше прошлое…

– Да. «До основанья, а затем…»

– Что?

– Ничего.

Никогда мне не станет настоящим другом человек, который не знает нашего культурного кода. Как ему это объяснить? А собственно, почему я решила, что мы должны стать друзьями? Я с подозрением взглянула на Эварса, который увлеченно фотографировал несчастную скульптуру вождя с огромной пробоиной в голове. Чем он мне вдруг так понравился? А как он может не понравиться? Я постучала себя по щекам. Нервный день, не могу собраться. Шарахает, мысли толкутся, наступают друг другу на ноги. Да, у моих мыслей есть ноги, они могут разбежаться в разные стороны, и тогда в моей голове не останется ничего, кроме одного имени, которое я не хочу больше никогда произносить.

– Пойдемте, пожалуйста. – Я слегка потянула своего неожиданного товарища за рукав куртки. Приятный материал. На вид – обыкновенная плащовка, а по ощущению – как тонкая замша. – Вы хотите забраться на колокольню?

Я уже сама не хотела идти пешком до колокольни, и ехать не хотела, и вообще как-то расхотела смотреть на город глазами иностранца. Почему у нас столько убожества? Нищета, облезлые стены, рухнувшие крыши и провалившиеся лестницы, вросшие в землю дореволюционные домики, пережившие две мировые войны и не пережившие первые двадцать лет нового тысячелетия. Хозяева бегут, бегут, за счастьем, за лучшей жизнью, за комфортом в большие города, в основном – в один и тот же город, равнодушно принимающий и так же равнодушно пережевывающий людей разных мастей, религий, убеждений. Хозяева уезжают, и дома очень быстро ветшают, самоуничтожаются, без человеческого духа и тепла. Зачем всё это видеть иностранцу? Зачем мне с ним говорить на эти темы? А если мне больше не с кем об этом поговорить? Раньше мы обо всем говорили с Сашей, и всегда находили общий язык. Мы так редко спорили с Сашей… А если и спорили, то о чем-то далеком, что не касалось меня лично, моей души. Почему я об этом думаю? Я только что видела Сашу, впервые за столько времени. И, кажется, должна была что-то понять. Что-то, чего никак не могла понять раньше. Разве он сделал шаг мне навстречу? Настоящий, внятный шаг, который не спутаешь ни с чем? Писать «я скучаю» – легко. А сказать что-то внятное в лицо – трудно или… невозможно. Скучаешь – можно встретиться и вернуться к прежней жизни. И уже не так скучать.

Я остановила себя саму, тем более, что Эварс что-то меня спрашивал, а я не могла взять в толк, чего же он хочет.

– Олга… Я купил одну удивительную вещь… Не понимаю, как ее открыть.

– А что это?

– Ммм… Я думал, что это… сейчас… – Эварс посмотрел в телефон. – Само-вар! Да-да, самовар. Забыл слово. Сам варит! И туда надо