– Нет.

– А ждать сдачу?

Эварс широко улыбнулся:

– Первое правило в России, если хочешь понравиться русским, – «не показывай, что ты любишь деньги больше, чем людей». Нет, не буду. Я еду с вами.

– Где вы прочитали такое правило?

– Слушал блог о России, вела одна девушка, которая много общается с иностранцы. Это правильный совет?

– Абсолютно.

То неопределенное, но приятное чувство, которое было у меня в самом начале сегодняшней встречи с Эварсом, снова появилось. Как будто кто-то тихо шепнул мне на ухо: «Всё не так уж и плохо…» Больше ничего – никаких определенных обещаний, даже намеков. Просто не плохо. Не пусто и не тошно. Не одиноко и не простреливает душу от холода и боли.

Глава 11

Я была уверена, что меня не пустят к девушке, которую на самом деле звали не Маша и не Настя, а Оля, так же, как меня. И меня это как-то неприятно поразило.

К Оле меня неожиданно пустили. Оказалось, что меня знала женщина в приемном покое, я тоже не сразу, но смутно помнила ее лицо. Она приходила ко мне два или три раза, у нее пропал муж и после двух месяцев бесполезных поисков обнаружился в соседнем районе, без документов, денег, почти без одежды, избитый и ничего не помнивший о том, что было, – ну вроде как. И мы с ней пытались понять, как же ей быть дальше, потому что она-то подозревала, что никто его не увел в рабство, не опоил и не ограбил. А что он просто уехал к своей старой зазнобе, там пил-гулял и догулялся вот до такого состояния. Она вся извелась, потому что он, с одной стороны, нашелся, а с другой, был виноват и к тому же требовал жалости и внимания, но она ему совсем не верила, потому что не верила еще до исчезновения.

Я очень хотела посоветовать ей расстаться с мужем, дрянным, слабым мужичонкой, но не решалась этого сделать. Мне казалось, что она привыкла жить в постоянной борьбе с характером и дурной природой мужа, дети, родившиеся рано, выросли и уехали в Москву, и, лиши ее этой привычной борьбы, она останется в пустоте. Она привыкла его воспитывать, исправлять, радоваться своим маленьким успехам – три месяца не курил, два не пил, полгода не ходил в букмекерскую контору просаживать деньги на ставках. Когда она рассказывала об этом, щеки ее розовели, спина выпрямлялась – а не наоборот. То есть она от борьбы не устала, она этой борьбой жила. Она его простила и стала бороться дальше. Даже сейчас она успела сказать мне, что муж пьет по-черному, и она не знает, что делать, но уже кое-что придумала.

Оля лежала в палате реанимации, куда пускают и родственников с трудом, только в самом крайнем случае, но меня, как психолога, пустили. Она была в сознании, дышала сама, рядом стояла капельница. В палате, кроме нее, было еще четыре или пять человек, мужчины и женщины вместе, все, как и положено в реанимации, абсолютно голые, кто-то прикрыт простынкой, кто-то нет.

Мужчина, лежащий рядом с Олей, стучал рукой о кровать, говорить он не мог (у него в горле была дыхательная трубка) и только стучал и стучал. Санитарка или медсестра, которая привела меня, шикнула на него:

– Серёнь! Ну харэ уже! Стучишь и стучишь! Нервов нету на тебя!

Мужчина застучал изо всей силы.

– Может, ему что-то надо? – повернулась я к медсестре.

– Ну, спроси его, чего ему надо! Кто ж знает, чего он хочет! Уйти, наверное.

– Плохо, можно попить, плохо… – прошелестела женщина с другой койки.

– А кому ж сейчас хорошо? Мне хорошо?

– Дать ей воды?

– Ну дай, вон налей из-под крана. Добрые все, одна Лена злая… – Медсестра обернулась к женщине. – Тебе можно воды-то? Что сказал врач? Или капельницу привезти?

– Можно…

– Ну, давай, налей, – махнула мне медсестра, – чашка вон там стоит.

– А… – немного растерялась я, – чья это чашка?

– Чашка-то? А кто ж ее знает? Я вот тоже не знаю, чья я. А ты говоришь – чашка…

Жалко, Эварса не пустили. Вот он бы сейчас порадовался – такая колоритная картинка российской жизни. Записал бы себе – и словечек, и ситуации – для будущей книги. Все равно бы ничего не понял, разве поймешь русского человека с полпинка? Но ярких деталей набрался бы.

Мне врач успела сказать, что маму Оли в палату реанимации не пустили. Я видела в коридоре около отделения женщину, которая, похоже, сидела уже очень давно – судя по усталости позы, обреченности на лице. Еще врач предупредила, чтобы я была в палате недолго и по возможности уговорила Олю что-то сказать. Врач считала, что девушка говорить может, но просто не хочет. Она вышла из окна второго, довольно высокого этажа, и по счастью даже ничего себе не сломала. Ей сделали рентген, поставили капельницу, но она не реагировала на врачей никак, хотя по физическому состоянию должна была.

– Оля…

Я видела, как у девушки слегка дрогнули ресницы. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Я к ужасу своему поняла, что не подготовилась. И с ходу не знаю, что сказать. Я, достаточно опытный психолог, не знаю, что сказать девушке, которую мама когда-то назвала так же, как моя – меня. Жесткое, холодноватое полное имя Ольга и мягкое, легонькое Оля, застревающее на языке говорящего, остающееся там – то ли произнесли, то ли нет, ойкнули, хлюпнули или побаловались просто…

– Привет, Оля… Это Ольга Андреевна… Ты меня слышишь?

Ресницы ее дрогнули опять. Слышит, конечно. Но будет ли говорить? Спросить ее, зачем она это сделала? И так понятно. От отчаяния и нахлынувшей пустоты, в которой она утонула. Сказать, что жизнь прекрасна? Она мне не поверит. Что жизнь и без того коротка? Какая ей разница – она не хочет жить, ей жизнь эта не нужна больше. Взяла и вышла в окно – хотела уйти туда, где ничего уже не больно. Не получилось, осталась пока здесь – мучиться, стесняться своих щек, носа, ног, всего, что не пригодилось тому, кто обманул, кто не любил, а был рядом, пользовался – Олиным телом, Олиной душой, Олиной огромной любовью. Осталась – сожалеть об ошибках, думать, в чем была неправа, почему так вышло, вспоминать, вспоминать…

– Оля… В коридоре сидит твоя мама, ее к тебе не пускают.

Я не надеялась на ответ, осторожно погладила девушку по руке. Детская еще ручка, с коротко остриженными ногтями, царапками от кота, кривым паучьим мизинчиком и безымянным пальчиком на правой руке – много училась, писала на клавиатуре, я вижу часто такие руки у очень молодых. Как, наверное, разрывается сердце у ее матери… Я еще постояла рядом и хотела уйти. И увидела, что губы девушки слегка разомкнулись. Я замерла. Почти не открывая губ, Оля проговорила:

– У меня больше ничего нет.

– У тебя есть жизнь.

– Моя жизнь – это он. Он меня обманул. Он ушел. Я не хочу без него жить. Не могу.

Она говорила еле слышно и совсем невнятно, мне пришлось наклониться ниже, и все равно часть слов я не понимала – догадывалась. Я очень надеялась, что Оля когда-нибудь сможет говорить четче и что неудачный во всех отношениях прыжок из окна не сделал ее инвалидом. Врач сказала, что девушка скорей всего сильно ударилась головой, и это может проявиться позже.

– Заговорила? – Только что зашедшая в палату врач, проверяющая состояние остальных больных, обернулась на Олю. – Ну вот и хорошо. Переведем ее завтра в обычную палату.

– Я все равно умру, – сказала Оля уже громче и достаточно четко.

– Тогда перевезем в психиатрическую больницу, – вздохнула врач. – Мне проблем не нужно. Пусть тебя там полечат – от жизни и от глупостей. Как раз филиал отремонтировали, там раньше курятник был, а теперь еще одиннадцать коек поставили. Психов все больше становится. Людей меньше, а психов больше.

Я вышла из палаты, Олиной матери на ее месте не было, и я малодушно порадовалась. Я решила, что просто обязана позвонить ей и постараться им чем-то помочь.

– Олга! – Эварс, оказывается, никуда не ушел и поджидал меня во дворе больницы.

Не ушел и… хорошо! Мне не хотелось сейчас оставаться наедине со своими мыслями, горькими сожалениями, сомнениями. Приятный человек, вежливый, интеллигентный, симпатичный, ищущий. Чего-то хочет, приехал