Татьяна усмехнулась:

— Ради кофе я буду паинькой. Какие у вас планы — насчет меня? Накормите, напоите, в баньке попарите — и в Интергал, на правеж? Или сами будете потрошить? Чего молчите?

— Да так, взвешиваем твои предложения. Простят ли нас, если притащим на блюде твою прелестную голову с отрезанными ушами, губами и носом.

— Точно, — вставил Дэв, с видом художника, кладущего решающие мазки на холст, мажущий второй бутерброд, — И глаза на другом, маленьком блюдечке. С каемочкой по цвету глаз.

— Во-во, и глаза на блюдечке. Да только не простят ведь. Да, Дэв?

— Угу, — промычал американец, давая даме укусить, — Как пить дать. После всего, что мы отчудили. Лихо оно горело!

Хохотнул:

— Как ты этих технарей сходу зажег, в проекционной? Троих сразу? А морда у того ублюдка была — не придумаешь глупей. Интересно — он успел сделать в штаны?

Я рассеянно качнул головой:

— Уж наверно… Да он тогда и не заметил бы.

Зевнул. За окнами незаметно совсем стемнело. Скосил глава на полонянку в мятой, грязненькой одежонке и продранных на колене колготках:

— Может, сдадим ее на ночлег обратно на Лубянку-Prison? Интергал отпадает, а оставлять мадам здесь — как мне кажется, будет неоригинальным самоубийством.

— Придется посменно спать, — сказал, тоже позевывая, приятель, — Тюрьма уже небось не примет. Поздно, почти одиннадцать местного. Ниче, на кофе да куреве протянем ночку. Слушай, а может просто вздернем ее прямо тута на потолочной балке, засечем полчаса да и разойдемся дрыхнуть, а?

— Нагадит ведь, — поморщился я, — Слушай, есть идея! Все будет в лучшем виде, дружище. Покорми ее пока, я сейчас прийду. Где-то тут были шприцы…

После двух уколов Татьяна закрыла глаза и вытянулась.

Дэв прищурился:

— Наркотик? Надолго ли он ей?

— До утра. Это старая хохмочка, корень. Снадобье комбинированного действия: сначала стандартный наркотический эффект, а сразу за ним — инфорегрессия.

— То есть?! — заинтересовался он. Я пожал плечами:

— Короче, сон и явь для ней сейчас многократно поменялись местами. Чем больше она борется с действием препарата, тем глубже загоняет себя в кошмары.

Дэв нахмурился:

— Ну а если она и это знает? Тогда что?

— А вот что, — я показал небольшой чип, — Импульсный сонгенератор. Это ей на десерт. Думаю, до утра будет предостаточно.

Запутал черную глянцево блестящую чешуйку в отбеленных кудряшках:

— Развязывай свои узлы. Иначе к утру начнется некроз, омертвение тканей кистей рук и ступней ног. Уж лучше тогда ее действительно сразу вздернуть.

— Хочешь приручить? — покачал головой приятель, — Шеей рискуешь. Да и моей тоже.

— Знаю. А что еще остается? Как сказал Мекки Найф, что такое убийство человека по сравнению с использованием его в своих интересах? Прикинь сам, Дэви: нам пока что некуда трогаться. То есть мы просто не знаем, куда. Нас нигде не ждут. Лучи проектора прекрасно засекут — и начнется тот же танец, только за пределами заповедного мира никто не остановится перед использованием глобального оружия. А от него мы не закроемся.

— Ты не ответил на мой вопрос: зачем она тебе? — нахмурился друг, — Ведь ее наличие или отсутствие при нас не меняет в раскладе ровно ничего. Если, конечно, не считать огромного риска. Ты можешь убедить меня в обратном?

Я покосился на Татьяну, вздохнул:

— Не могу. Не испытываю к ней совершенно никакого влечения, но чувствую нюхом: ее присутствие в банде означает очень много. Просто чую. Конечно, это не аргумент.

— Нич — иччо я… Ахах, ничего, кроме общей затраханности, уже не чую, — зевнул он и почесался, — Комары кусаются. Мечтаю добраться до мягкого лежбища. Включи охранные автоматы, фантомы и прочее, — Повернулся и поковылял к лестнице на второй этаж, бормоча под нос, — Вот всегда так: то никого, а то сразу все и кучей.

Борясь с желанием лечь и заснуть, я стащил даму на поп, врубил охранные и сбивающие с толку незваных гостей аппараты, кинул на диван подушку и одеяло, вырубил свет и при мягких трепещущих красноватых отсветах камина упал спать не раздеваясь. Голова коснулась подушки — и я уже спал.

Серенький небосвод еще не успел украситься раскаленным гривенником светила, как я проснулся. Часы на руке продемонстрировали около пяти. Дэв вовсю похрапывал наверху. Вместо дамы валялась записка: «Я приду».

Я поморщился: понимайте — де, мальчишки, насколько хватит фантазии.

Добрел на кухню и сварил себе крепкий кофе. Голова напрочь не желала работать после вчерашнего. Кофе только прогнал последние остатки сна, и все. И тело, и мозги вихлялись как попало. Потом я сообразил — это же после вчерашнего пятнаря. Максимальное ускорение биовремени изматывает основательно и не на один день. Да и вообще гробит здоровье. Оставив нюх на работающую охрану, я сел за старенькую швейную машинку, водруженную Охотницей на стол. Вокруг валялись драные нитки — значит она ночью что-то переделывала в своей одежонке. Странно. Зачем Охотнице следовать ритуалам этого мира? Я еще раз покосился на обрывки ниток и потряс головой: «Да ведь это только одно значит — она тоже пока голая!» Ленивая одурь мгновенно вылетела из головы. Была. Была голая, а сейчас изымает свою подвеску, до этого спокойно лежавшую в какой-нибудь автоматической камере хранения. Их-то полным полно на каждом вокзале. Настроив шарповский приемник на «Маяк» и услышав привычные сигналы, вспомнил про еще спящего друга, уменьшил громкость. Собрал разбросанные впопыхах Охотницей по столу остатки ниток, бритвенное лезвие, спрятал машинку на свое место, зашел на кухню, снова поставил турку на огонь. Надо было попытаться понять — чего от нашей «дамы» можно ждать? Почему, по какой такой причине она действовала до сих пор без своей подвески? И есть ли эта самая подвеска у нее вообще? И что она замышляет, — для того, чтобы отправить нас к праотцам, у нее имелось немало как причин, так и вариантов, а то, что мы не убили ее, вряд ли вызовет ответную столь горячую признательность профессионалки, что она нас оставит в покое. Видимо, пора будить этого гения… пусть изобретает какой-то необнаружимый перемещатель. Пора сматывать удочки.

Поднявшись на второй этаж, растолкав жутко недовольного американца, я сообщил ему новости и прибавил, что-де «пора тебе, немного поразмыслив, родить что-то спасительное».

— Какой идиот рожал хорошие идеи в шесть утра натощак? — проворчал он и почухался. Я заметил, что он всегда хочет есть и чешется, если не в духе. Дэвид послал меня к черту и с кряхтением встал. Мы спустились вниз. Джезва, то есть турка, уже