Кремлевские часовые, коснувшись красных с синим фуражек, отдали честь, поглядели, знаками показали, что можно въезжать в Кремль.

И около 5 часов 30 минут утра фон Шуленбург и Хильгер вошли в кабинет Молотова, расположенный в кремово-желтом правительственном здании.

Молотов пригласил их сесть за длинный стол, покрытый зеленым сукном. Лицо у него было усталое, измученное, суровое. Фон Шуленбург извлек телеграмму, стал читать: «В настоящий момент министр иностранных дел рейха вручает советскому послу в Берлине меморандум…»

«Уже три часа идет страшная бомбежка!» – вырвалось у Молотова, не сумевшего сдержаться.

Оторвавшись от бумаги, фон Шуленбург молчал. Затем десять минут продолжал монотонно читать и заключил: «Таким образом, советское правительство нарушило свои соглашения и намеревается с тыла напасть на Германию, которая борется за свое существование. В связи с этим фюрер приказал германским вооруженным силам противодействовать этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами».

Последовало несколько мгновений полного молчания. Казалось, Молотов старается всеми силами сохранить полнейшую невозмутимость. Наконец он сказал: «Это надо понимать как объявление войны?»

Шуленбург беспомощно пожал плечами.

Тогда Молотов с возмущением стал говорить. Эта телеграмма – не что иное, как объявление войны. Ведь германские войска уже перешли границу, бомбят советских граждан. «Небывалое злоупотребление доверием». Германия напала на Россию без всякой причины, все приведенные оправдания – лишь отговорки. Утверждения о сосредоточении советских войск – чистейшая выдумка. Если у германского правительства имелись претензии, то следовало послать ноту советскому правительству, а не развязывать войну.

«Мы этого, во всяком случае, не заслужили», – сказал Молотов.

Посол в ответ попросил, чтобы персоналу посольства было дано разрешение покинуть Советский Союз в соответствии с международным правом. Молотов холодно ответил, что отношение к немцам будет строго основываться на взаимности.

Посол и Хильгер пожали руку Молотову, снова сели в машину. Тихо урчал мотор, машина мягко шла по удобному пологому спуску. Хильгер потом вспоминал, что, выезжая из Кремля, они видели, как подъехало несколько машин; он узнал некоторых генералов, занимавших в армии высокие посты.

От Кремля до посольства меньше пяти минут езды. На обратном пути они молчали. Хильгер с детства знал этот район. Проезжая по улицам, он с замирающим сердцем думал о том, что никогда их больше не увидит[28].

В 3 часа ночи зазвонил телефон в советском посольстве в Берлине, прервав неспокойный сон советника Валентина Бережкова. Незнакомый голос уведомил, что министр иностранных дел Риббентроп находится в министерстве и желает немедленно видеть посла Деканозова. Незнакомый голос, официальный тон. Бережков почувствовал внезапный озноб, но отогнал опасения. Он рад, что в ответ на неоднократные просьбы министр готов принять Деканозова.

«Мы не знаем ничего о просьбах, – неприветливо ответил тот же голос. – Мне поручено вам передать, что рейхсминистр Риббентроп желает немедленно видеть советского представителя».

Какое-то время понадобится, чтобы разбудить Деканозова и вызвать машину, объяснял Бережков. Но ему ответили, что у подъезда советского посольства стоит машина, посланная Риббентропом.

Выйдя на Унтер-ден-Линден, Деканозов и Бережков увидели ожидавший их черный «мерседес». Их сопровождали офицер дивизии СС «Мертвая голова», у которого на фуражке мерцало изображение черепа, и сотрудник протокольного отдела, тоже в форме. Всходило солнце, уже первые лучи осветили Бранденбургские ворота. Наступал чудесный, ясный, теплый день.

При въезде на Вильгельмштрассе они увидели толпу. Вход в министерство иностранных дел освещали прожектора. Фотографы, кинооператоры, журналисты, официальные лица. Чувство тревоги не покидало Бережкова. Они с Деканозовым поднялись по длинной лестнице, прошли по коридору. Люди в форме стояли вдоль стен коридора, браво отдавали честь, щелкали каблуками. Направо был кабинет Риббентропа – огромная комната, в глубине которой за письменным столом сидел министр в серо-зеленом мундире. Справа от двери – группа нацистских чиновников; они остались на месте, когда вошли русские. Деканозов молча пересек огромный кабинет, а Риббентроп молча встал, наклонив голову, подал руку, предложил гостям сесть у стоявшего рядом круглого стола. Бережков заметил, что лицо у Риббентропа обрюзгшее, землисто-серое, глаза воспаленные. На ходу он слегка пошатывался. «Да он пьян!» – подумал Бережков. Когда сели к столу и министр начал говорить, глотая слова, стало ясно, что он действительно пьян.

Деканозов принес текст последних предписаний, полученных из Москвы, но Риббентроп эту тему отклонил. Есть другой вопрос. Немецкому правительству стало известно о концентрации советских войск вдоль германской границы. Оно уведомлено о враждебной позиции советского правительства, представляющей серьезную угрозу для германского государства. Советские вооруженные силы неоднократно нарушали государственные границы Германии.

Он представил меморандум, где подробно перечислялись претензии нацистов. Советское правительство готовится нанести смертельный удар по немецкому тылу в момент, когда Германия ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с англосаксами. Фюрер не может допустить такую угрозу и приказал войскам принять соответствующие ответные меры.

Деканозов прервал его, напомнив, что искал встречи, что имел от правительства предписание обсудить с Риббентропом ряд вопросов о советско-германских отношениях.

Риббентроп резко прервал Деканозова. Ему нечего добавить к сказанному, кроме одного: действия Германии нельзя считать агрессией. Он встал, немного пошатываясь, и произнес: «Фюрер приказал мне официально сообщить вам об этих мерах по защите Германии».

Поднялись и русские дипломаты. Риббентроп выразил сожаление, что дело приняло такой оборот, сообщил, что всерьез хотел строить отношения между двумя странами на здоровой, разумной основе. Деканозов тоже выразил сожаление. У германского правительства совершенно неверное представление о позиции Советского Союза.

Когда русские дипломаты выходили из кабинета, Риббентроп догнал их; торопливо, хриплым шепотом, бессвязной скороговоркой прозвучали его слова: «Передайте Москве, что я был против нападения».

Они вышли на улицу. Было уже совсем светло. Защелкали фотоаппараты, стрекотали кинокамеры. Вернувшись в посольство, они пытались вызвать Москву. Четыре часа ночи (в Москве 6 часов утра). Телефонная связь прервана. Пробовали отправить посыльного на телеграф. Ему отказали. Но сзади посольства имелись ворота, Бережков проскользнул в них на маленьком автомобиле «опель-олимпия», добрался до главного почтамта, подал телеграмму.

– Москва? – удивился почтовый служащий. – Вы разве не слышали, что произошло?

– Все равно посылайте! – сказал Бережков. – Пожалуйста, сделайте.

Но телеграмма так и не дошла до Москвы.

Что же происходило в Кремле, когда при всех гитлеровских искажениях и уловках война была официально объявлена? Ответить на этот вопрос до сих пор нелегко.

Директива № 1 Наркомата обороны за подписью маршала Тимошенко и генерала Жукова была объявлена лишь в 7 часов 15 минут утра; уже 4 часа шло немецкое наступление. А в ленинградский Главный штаб она поступила в 8 утра. И приказ был сформулирован странно. В нем не говорилось, что фактически Германия и Россия находятся в состоянии войны.