Соб.: А как защититься, чтобы не попало?

А как… как ее… не знаю, как защититься.

Соб.: Нельзя?

Нет. По-моему, нельзя. Я не знаю, вот по-старинному, говорят, без молитвы никуда не ходи. Пошел на… через порог — знай, с молитвой. Тогда Богу веровали. Куда идешь, всё…

Соб.: А лечит тот же, кто посадил?

Нет. Излечивают тоже такие есть, Бог его знат… Как они лечат, я не представляю даже. У меня не было, вот я и никому… вот у жены было дак, я сразу хватился, она чё-то заревела, заревела: «Ой, больно, больно, больно!», сразу увез, всё. В медпункт пришли, я ведь ничё не понимаю, ничё не знаю, давай ее в Сэпыч, в Сэпыч там привезли, всё. А домашний лекарь был, он делал-делал, тожо отказался, ничё если не помогат. Тожно обратились, был старый врач, в больнице он был, к ему обратился он. Вот всё <…>

Соб.: А не знаете, такой обычай есть: насылают на мужиков, говорят, ребячьи муки.

Какие?

Соб.: Ребячьи муки. Слышали такое?

Дак есть! Это буват!

Соб.: А что это?

(Посмеивается.) Это буват. Я сам попал. Да. Ишол из Верещагина, в Шобурах у нас квартира, отец заезжал туды, чё, и я, мол, зайду. У их дочь стала рожать. А меня пустили на полати: «Ложись на полати спать». Переночевать мне… Шобуры — 20 километров пройти, отойдешь от Верещагино, а оттуда еще 25, в середине дороги. А я вечером вышел, сколько шел, шел, и лег спать, устал. Ну и вот, чё-то получилось со мной, и всё. Чё-то я лежал-лежал, чё, живот заболел, всё… рассказывать не могу (смеется), во… И пока не роди´ла, я всё бегал! Роди´ла робёнка — всё, меня отпустило. Я утром встал — 6 часов токо… Дай Бог… рассчитался, и бежать.

Соб.: Это родственники ваши были?

Нет. Не, просто заезжали. Вот тут лошади, на конях йиздили дак, покормить лошадь да чё дак… Знакомые, в обшем-то. Вот я тожо бувал с ём-то [с отцом] у него в доме, зашел… Там ведь, те деревни, туды вот пойдешь, ближе к Верещагино, не кажный пустит ночевать. Там попросишься — походишь, пройдешь всю деревню и не найдешь, кто бы пустил ночевать.

Соб.: А на вас никакой поясок не надевали там, на полатях?

Бог его знат, я не видел! Я уснул дак. Уснул с дороги, дак чё, я скорушший, ишо молодой был дак. Меня как раз в военкомат вызывали, призыв. Вот где-то мне 17–18. Вот я туды ушел да обратно пошел, пересчитать 50 километров надо. А 70 километров оттопал, вот и лег отдохнуть. (Смеется.) Сразу уснул, и всё. (Смеется.) Ага, отдохнул! Лег отдохнуть… Лег, да где-то… сначала-то я часа два, наверно, отдохнул, действительно… Буват это, буват это, делают всё. Раньше были здесь такие люди, но их нету счас, счас нету их, нету. Мало. И… не знаю, поди… в соколовской стороне кто-то есь там такие <…> Молитвы есть. Молитвы ведь надо знать! Молитвы, всё…[55]

Как видим, человек, слывший в округе сильным колдуном, в беседе на темы колдовства позиционировал себя жертвой. Так же вели себя и многие другие информанты. Пожилая женщина, про которую ходили слухи, что она колдунья, рассказала мне, как у нее дорогу запутывали[56]. В том же селе мне поведали о еще двух женщинах, покойные мужья которых слыли колдунами. Окружающие считали, что эти женщины тоже знают — Ганя якобы выучилась вместе с мужем, а Катерине муж передал. Ганя тяжело болела — окружающие считали это следствием колдовской практики. Я беседовала с Катериной, которая подчеркивала свое негативное отношение к занятию умершего мужа (он якобы выучился тайно уже после свадьбы), а также рассказала о болезни Гани — по ее словам, та стала жертвой порчи[57].

Подчеркну, что в Верхокамье мне не встретились люди, которые открыто объявляли бы себя знаткими, даже если окружающие и приписывали им этот статус. Может быть, мне просто «не посчастливилось», но вероятно также, что здесь сказываются культурные установки довольно строгой в религиозном отношении среды — крайне негативное восприятие колдовства как бесовского занятия. Возможно, именно этими установками обусловлено и то, что упоминание о себе как о жертве колдовской порчи — один из популярных мотивов личных историй, особенно у пожилых людей. Так, в одном из крупных сел все члены собора признали, что имеют пошибку. С одной стороны, такие признания — проявление общего для этих мест способа объяснения разнообразных болезненных состояний, обычных в пожилом возрасте, с другой же — риторический прием, призванный подчеркнуть правильное положение информанта в дуальной картине мира: противоположное сатане и его слугам — колдунам, а значит рядом с Богом.

Несчастье несчастью рознь

Но не всякая жертва располагается в этом правильном месте и достойна сопереживания, более того, не всякий пострадавший от несчастья — жертва. Характерно, например, что сына Климентия Леонтьевича, калеку, никто из информантов не жалел. Это несчастье окружающие, тем не менее, увязывали с порчей — но не прямой (тогда их семью жалели бы как жертв колдовства), а обратной: несчастье сына сочли отражением магического вреда, якобы причиненного Климентием Леонтьевичем окружающим и бумерангом вернувшегося к нему. Такое несчастье — кара за грехи, следствие Божьего гнева (Колдуна обязательно где-нибудь — чё-нибудь накажет Бог. Бог ведь терпит до конца — будет мучить без конца[58]), а безвинные страдания, ведущие к торжеству в Царствии Небесном, — это Божья милость (Любимое дитя Бог больнее бьет[59]).

Следовательно, объяснение несчастья в колдовском дискурсе зависит от того, с кем именно оно произошло — с обычным человеком или с предполагаемым колдуном. Пример Климентия Леонтьевича здесь не уникален. В тех же краях ходят рассказы о другом сильном портуне, ныне тоже покойном Жургове. Его семейные несчастья (с женой не ладили, внучка погибла) информанты также считали следствием колдовской практики. Ср. еще об одном колдуне:

А потом, правда, и ему то же самое делается <…> У них и овца, и корова пропала, и кобыла у них пропала. Потому что вот он вот… ему надо это вот чё-то творить-то, а потом на него то же переходит <…> Позже возвращается это зло ему самому[60].

Несчастья в семьях тех, кто имеет устойчивую репутацию колдунов, объясняют не только возвращением зла. Существует представление,