Шрифт:
Закладка:
Тут, перекрывая мамины вопли, заорала тётушка Грейс:
– Хау! Заткнись, заткнись, ведьма! Это ты убила его, ты! Алалалала! – причитала она на лози, металась по двору, пиная ногами землю и поднимая фонтаны грязи. – Ты сожрала моего брата! – И тут она упала и начала кататься по земле, повторяя: – Мой брат! Мой брат! – Она вопила как припадочная, одежда её стала грязной. Мама потрясённо уставилась на неё. Выйдя из дома, Бана Муленга положила нам руки на плечи. На какую-то долгую минуту все замерли, никто не шевелился в тревожном ожидании. В лунном свете глаза тётушки Грейс сверкали злобным огнём, а потом она сказала:
– И ты, и твои ленивые дети – это вы сожрали моего брата, сжили его со света ради его имущества. Ведьмы, ведьмы! – И она стала тыкать пальцем в нас и маму.
Придя в себя, мама поднялась и сказала на тонга:
– Знаешь, а ведь я никого не убивала. Но вот ты убила меня сегодня раз и навсегда.
Мама окинула взором двор. Кого тут только не было. На крик сбежались местные мальчишки, а потом их матери, что прятались за спинами своих мужей. Кузены Тате засуетились, собрали стулья под шатром и погрузили их в белый фургон «тойота». Так вот зачем он тут, так вот куда подевалась наша мебель. Али стоял со сжатыми кулаками, словно приготовившись к бою. Народ смотрел на весь этот ужас и тихо переговаривался. Лицо тётушки превратилось в ледяную глыбу. Метнувшись в дом, она стала выносить одеяла из родительской спальни. Её примеру последовали остальные родственнички. Эти стервятники вынесли всё подчистую: кухонные занавески, тарелки, наши школьные формы и даже матрас, на котором спали мы с мамой.
Толпа расступилась, пропуская выезжающий фургон. Мама издала горестный вопль. В голове моей прозвучал голос диктора: «Захват чужого имущества является преступлением». Фургон уехал вместе с родственничками, и люди стали расходиться.
Вечером Бана Муленга принесла нам толстое синее одеяло, велев маме запирать на ночь все двери. Во сне события этого дня повторились с ещё более ужасающими подробностями, а когда я проснулась утром, то снова убедилась в страшной реальности: дом наш был полностью разграблен.
Все выходные ушли на то, чтобы хоть как-то восстановить потерянное. Из церкви нам принесли старые футболки, обувь, покоцанные кастрюли и сковородки, ветхие одеяла. Дом превратился в настоящий склад из нужных и ненужных вещей: разномастные занавески, стулья, обитые воловьей кожей, кассетный магнитофон и яркие домашние половики. Али окончательно замкнулся в себе: сидел в уголке и крутил на шее папин галстук. Мама сказала, что в понедельник мы должны обязательно пойти в школу, потому что «жизнь продолжается». Али заартачился, а я не посмела перечить маме – так было её жалко.
Школа и впрямь отвлекала от грустных мыслей. Правда, мне вовсе не хотелось рассказывать про похороны отца и про то, что случилось после них, а у моих одноклассниц хватало такта не приставать ко мне с расспросами. Тяжелей всего приходилось на переменах, так как с собой у меня не было никакой еды. И тогда сердобольные Луиза с Таонгой делились со мной початком кукурузы или фриттером. Гуталин дома кончился, и я не могла отполировать туфли до прежнего блеска. Вазелин не помогал, потому что от него пыль налипала ещё сильнее. Дома я так старательно орудовала щёткой, что ободрала мыски на туфлях и стала ходить в школу в резиновых шлёпанцах. Форма моя приобрела неопрятный вид, и на меня стали косо смотреть.
Али сократил походы в школу до двух раз в неделю, но мама не доставала его расспросами. Жизнь наша становилась по-настоящему сиротской.
А тут ещё Бана Муленга, не знаю, какая собака её укусила. Она, конечно, была маминой подругой – вроде жалела нас, давала одежду, подкармливала. Но от характера не убежишь. Она стала попрекать нас, сплетничала с соседками про маму – мол, та считает ниже своего достоинства торговать на рынке. А Муленге с Бупе постоянно напоминала, что надо быть благодарными за сытую и счастливую жизнь, когда у других нет ни шиша.
Прихожане больше к нам не наведывались, помогли один раз, и на том спасибо. Мы продолжали ходить в церковь по субботам, даже Али не сопротивлялся, а мне там всегда нравилось. Но постепенно нас оттесняли на самые дальние скамейки к вонючим бомжам, хотя прежде мы сидели среди надушенных жён уважаемых людей.
Казалось, маме было всё равно, что мы живём в пустом доме без мебели. Она бродила как тень, напевая под нос молитвы, готовила непритязательную еду. Меня разбирала злость, но я терпела: я видела, как горе сломило её, как ссутулились её плечи, как стекает по её щеке слеза по время скудного ужина при свечах. Как зажёгся в её глазах упрямый огонёк, когда исхудавший Куфе орал на улице, требуя апельсин, который был у другого ребёнка, а у него не было. Мне стало стыдно ходить в школу и в церковь, но я не смела наглеть так, как Али, стараясь поддержать маму. Я вставала пораньше, чтобы подмести двор и обрызгать его водой, вспоминала мамины рецепты и готовила по ним, присматривала за Куфе, когда у неё кончались силы. Я надеялась, что моё послушание облегчит мамины страдания. Но ничего не помогало.
Глава 10
Я жила в этом доме с самого рождения и помнила всякое про его хозяйку миссис Мвиингу, вроде бы милую и доброжелательную старушку. Обычно она редко к нам наведывалась и, встретив нас с Али на рынке, мило беседовала, передавая привет родителям. Бывало, мама шла домой с корзинкой продуктов, а навстречу ей миссис Мвиинга. Остановятся, перекинутся парой слов и идут дальше по своим делам.
Но помню, как миссис Мвиинга проявляла себя и с другой стороны. Когда Тате задерживали жалованье на пять месяцев, она покоя нам не давала. Приходила, барабанила в дверь и сыпала угрозами о выселении. Спасибо, что Тате такой спокойный. В конце концов он расплатился за аренду, и миссис Мвиинга от нас отстала.
А потом Тате умер. Ради приличия миссис Мвиинга пришла не сразу, а через пару месяцев, но маме всё равно пришлось выкручиваться. Она пообещала расплатиться на следующий день, но слова
