как пёрышко, подхваченное июльским ветерком. Он больше не ходил на базар, не пританцовывал под льющуюся из динамиков музыку, не встречался со своей подружкой Сандрой. Нет, ничего этого больше не было. В какой-то момент мама устроила его в больницу, похвалившись Бана Муленге, что там ему три раза в день ставят уколы. Потом папу выписали, и он вернулся домой. Он спал целыми днями. У него начали лезть волосы – остался лишь несчастный светло-коричневый пушок, и теперь голова его походила на одуванчик. Однажды папа мрачно погляделся в зеркало и в сердцах начал драть на себе остатки волос. Чтобы не видеть этого душераздирающего зрелища, я убежала гулять, а когда вернулась, Тате уже побрился налысо. После этого он перестал выходить к столу, и мы ели одни в тягостной тишине. Особенно болезненно отсутствие папы в нашей жизни воспринималось по вечерам. Мы скучали по его школьным историям. Не могли смотреть на пустое кресло, в котором он обычно сидел, вступая в пререкания с диктором новостей, вещавшим что-то вроде: «Бывшие работники лопнувшего банка „Меридиан“ призвали правительство вмешаться в ситуацию, чтобы они получили невыплаченную зарплату».

Однажды мама сказала Бана Муленге:

– У моего мужа туберкулёз.

– Это потому, что он попал под дождь под Рождество?

– Ну да. И это было последней каплей.

– Ничего, он поправится, – сказала Бана Муленга, но как-то неуверенно. По телу моему побежали мурашки, а мама с подругой молча сидели и доедали свои манго.

В тот же вечер я спросила у мамы:

– Что с Тате?

– Ничего страшного, – ответила мама. – Господь вылечит его. – Внешне мама оставалась спокойной, но до крови расковыряла кожу вокруг ногтя.

Но Господь всё никак не вылечивал Тате, он превращался в тень. Он дышал со свистом и надрывно кашлял, а я продолжала надеяться, что эта тень, теперь редко выходящая из спальни, всё же возродится и преисполнится жизненной энергии, став как на той фотографии в деревянной коричневой рамочке, где Тате стоит молодой и счастливый в своём прекрасном жёлто-зелёном балахоне. Но он угасал с каждым днём.

Всё как-то смешалось в этой жизни: женщина с развязной походкой, папин туберкулёз, плач Куфе и рождественские каникулы. Когда занятия в школе возобновились, я с радостью вырвалась из тягостной атмосферы дома.

Как я уже говорила, в последнюю ночь каникул сова ухала до самого рассвета, и я не спала.

А на следующий день мой Тате умер.

Глава 8

Пока они не сказали ничего такого, всё хорошо, – твердила я себе, когда за мной в школу пришли два папиных родственника и Бо Шитали. Никто из них не произнёс «твой папа умер». Значит, это неправда.

Может, пока я тут в школе, ему просто стало хуже, – рассуждала я. – Может, он просто затребовал меня домой, потому что утром я что-то не так сделала. Мой воспалённый мозг бессвязно метался от одной мысли к другой, и я пыталась вспомнить свои проступки.

Поздно поднялась.

Спрятала зубную щётку Али, чтобы он попсиховал.

Засунула грязную одежду под кровать. На этом список промахов истощился, и я стала выискивать другие причины.

Может, Тате просто хочет увидеть меня… Я попыталась улыбнуться какой-то хорошей мысли, но сразу её потеряла. Так зачем взрослые заявились в школу? Я взглянула на мужчин, которых едва помнила, на свою тётушку, что водила меня в школу и забирала домой лишь до тех пор, пока мне не исполнилось семь. Пока они не говорят ничего плохого, это не может быть правдой. Эта мантра помогала мне идти в сторону дома, потому что, если не повторять её всё время, мои коленки подогнутся и я свалюсь прямо здесь. Я сфокусировалась на ходьбе и стала считать шаги, потом листики на деревьях, лужи на дороге и отражённые в них облака. Всё считала и считала, пока у меня не зазвенело в ушах.

Один из родственников что-то говорил мне, но я слышала только этот нарастающий звон. Я попыталась сосредоточиться, подняв глаза на говорящего. Он смотрел на меня, щурясь на солнце: в приспущенных уголках его глаз собрались морщинки. Он был так похож на Тате, что у меня защемило сердце. Я не могла оторвать глаз от этого человека. Перехватив мой взгляд, Бо Шитали сказала:

– Чимука, это твой двоюродный дядя Бернард, ты помнишь его?

Гул в ушах не утихал, превращая её слова в невнятный шёпот, но мне удавалось читать их по губам. Сердце, едва не остановившись, забилось с удвоенной силой.

– Да, помню, – соврала я, вспомнив папино наставление: невежливо забывать его деревенских родственников только потому, что они редко у нас бывают.

– Бернард – мой двоюродный брат. И дядюшка Чарльз тоже, – продолжила Бо Шитали, указывая на второго мужчину. Я нехотя повернулась к дядюшке Чарльзу. Он был небольшого роста, примерно как Бо Шитали. Цвет кожи у него был светло-коричневый, губы – густого пурпурного цвета, оттенённые тёмными глазами.

– Ты должна помнить его, ты ведь помнишь? – спросила Бо Шитали.

– Да, – снова соврала я.

Тот, что так походил на Тате, грустно улыбался и старался не встречаться со мной взглядом.

– А помнишь, как Бо Алисинда уехал в город и поступил в Замбийский университет? – спросил он у брата.

– Ага.

– Он был очень способный, сразу же получил стипендию. И Чимука вся в него. Правда же, Чимука? – дядюшка Бернард сказал эти слова на лозийском, выделив лишь одно слово «способный» на английском, подчеркнув его высокой интонацией. Рядом пели птицы.

– Ага. – Я слабо улыбнулась.

Второй брат с готовностью закивал и похлопал меня по спине. Сейчас мне очень нужны были их слова поддержки, и я предпочитала слушать, а не говорить. И чем больше они говорили, тем больше я уверялась, что они забрали меня из школы по какой-то другой причине, а не той, что чувствовало моё сердце. Потому что, если б на то была эта самая причина, они не смогли бы говорить. Потому что, если б Тате действительно умер, их язык налился бы тяжестью – они пытались бы подобрать слова, но не смогли бы. Так что пока они этого не произнесли, всё было неправдой.

Жизнь вокруг нас шла своим чередом. Из-за чужих ворот выглядывали собаки, облаивая нас. Машины на дороге объезжали рытвины с дождевой водой. Торговки фриттерами на обочине зазывали покупателей, а кондукторы автобусов дубасили по дверям, спрашивая с подножки: «Вам в город?» Может, кому-то и надо было в город, но мы идём домой к моему папе.

По мере приближения к дому становились отчётливее горестные причитания. На