будет выступать защитником в суде. Да, это был его шанс! Про себя он говорил так:

— Отклик на призыв родины не считается непослушанием вашей воле. Я не сделал ничего такого, что бы засчитывалось на самом деле как патриотизм. Раздача листовок среди друзей… А что такое по сути раздача листовок среди друзей? Где я, и где те, что отдали свою жизнь так дёшево? По вашим словам я понял, что вы боитесь за мою жизнь, но не отрицаете долг перед родиной. Я выполнял то, что должен был, и уверен, что и в самом деле не нарушил вашу волю…, и так далее, и так прочее… Вслух же он сказал так:

— Аллаху известно, что я и подумать не мог о том, чтобы перечить вашей воле.

Отец серьёзно сказал:

— Напрасные слова. Ты сейчас делаешь вид, что слушаешься меня, потому что нет причины для ослушания. Почему до этого дня ты не попросил у меня прощения…?

Фахми грустно промолвил:

— Весь мир был в крови и печали, и меня самого снедала печаль…

— И это занимало тебя настолько, что не давало возможности попросить у меня прощения?!

Юноша пылко ответил:

— Это занимало меня настолько, что я не думал даже о себе, не то что о вашем довольстве и прощении…

Затем, уже приникши, он сказал:

— Я не смогу жить, если вы не будете довольны мной и не простите…

Отец нахмурился, но не от гнева, как он старался показать, а чтобы скрыть нежность, которую у него вызвали слова юноши. Если бы он сказал по-другому, отец обязательно распознал бы фальшь. Это и есть настоящее красноречие.

— Я передам его слова своим друзьям сегодня же ночью, чтобы проверить, какое воздействие на них они окажут. Интересно, что они после этого скажут? Этот мальчик — весь в отца… Вот что нужно сказать. Когда-то давно мне говорили, что если бы я получил образование, то был бы самым красноречивым адвокатом. Но я и так, без всякого образования и адвокатуры самый лучший оратор среди всех. Мои ежедневные речи сами звучат как статьи закона и раскрывают мой ораторский талант. Сколько адвокатов или крупных чиновников тушуются, словно воробьи передо мной в обществе! И даже сам Фахми не сможет занять моё место. Другие засмеются и скажут мне, что сын и впрямь пошёл в отца. А его отказ от клятвы по-прежнему огорчает меня. Но разве нет у меня причин гордиться тем, что он участвовал в революционных событиях, пусть даже издалека? Хорошо бы, если бы он совершил что-нибудь грандиозное, ведь Аллах дал ему дожить до сегодняшнего дня. Начиная с этого момента и впредь я буду говорить, что он сражался в самый разгар революции. Но поверят ли, что он и впрямь раздавал листовки, как сам мне рассказал?… Этот щенок кинулся в самое пекло. «Господин Ахмад, мы должны засвидетельствовать, что ваш сын отважный патриот… Мы не хотели говорить этого во время опасности, но так как установлен мир, то ничего страшного не произойдёт, если мы скажем это…» Ты отрицаешь патриотические чувства?.. Разве ты не удостоился похвалы сборщиков пожертвований от делегатов «Вафда»?… Ей-Богу, если бы ты был молод, то сотворил бы такое, что не снилось и твоему сыну, хотя он и взбунтовался против тебя! Твой язык не был послушным, зато сердце подчинялось мне! И что мне теперь делать? Сердце моё хочет простить его, но я боюсь, что он в следующий раз просто переступит через моё несогласие!

— Но я не смогу никогда забыть, что ты нарушил мою волю. Неужели ты полагал, что твоё красноречивое выступление, что ты произнёс передо мной этим утром на пустой желудок, может как-то подействовать на меня?!

Фахми хотел взять слово, но в этот момент вошла мать и сказала:

— Господин мой, завтрак готов.

Она удивилась неожиданному присутствия в комнате Фахми и переводила взгляд с одного на другого, и немного помедлила в надежде услышать что-нибудь о том, что здесь происходит, но в тишине — она испугалась, что сама стала её причиной — поняла, что ей лучше покинуть комнату как можно быстрее. Отец встал, чтобы отправиться в столовую, а Фахми склонился перед ним в глубокой грусти, которую не мог скрыть от отца, а тот помедлил некоторое время, а затем примирительным тоном сказал:

— Я хочу, чтобы впредь ты оставил эту дурость, когда говоришь со мной…

Он вышел, а следом за ним — Фахми с благодарной улыбкой, расплывшейся на губах, затем услышал, как отец насмешливо сказал, когда они оба входили в зал:

— Полагаю, ты считаешь себя одним из тех, кто стоял во главе освобождения Саада!

Фахми довольный вышел из дома и тут же пошёл в Аль-Азхар, где его уже ждали друзья-члены высшего комитета студентов, чтобы рассмотреть большую реорганизацию мирных демонстраций, которые власти разрешили-таки проводить для выражения народного восторга, и в которой, как было решено, будут участвовать представители всех слоёв общества.

Собрание длилось довольно долго, затем участники разошлись каждый своей дорогой, и юноша сел в трамвай, что ехал на станцию Рамзеса, узнав поручение, которое ему дали — руководить собраниями учеников средних школ. Хотя он и считал, — по своему обыкновению — что его сравнивают с кем-то, кому можно поручить такое второстепенное дело, однако выполнял его точно, аккуратно, и даже с удовольствием, словно это самое лучшее, что он мог сделать в жизни, хотя его усилия не лишены были лёгкого разочарования, о котором никто не знал, кроме него самого. Источником его была убеждённость в том, что он не похож на многих своих сверстников, кому были присущи отвага и смелость… Да, он не отказывался от участия в демонстрациях, к которым призывал комитет, но у него сердце уходило в пятки при появлении военных грузовиков, полных солдат, и особенно когда те открывали огонь и появлялись жертвы… Однажды он укрылся в кафе, весь дрожа от страха, в другой раз пуля пролетела от него на большом расстоянии, и он оказался на близлежащем кладбище. Где он по сравнению со знаменосцем на демонстрации в квартале Булак, или