Она настойчиво и нервозно заметила:

— Нет. Ты не любишь… свою мать… Да простит тебя Аллах…

Фахми засмеялся с некоторым смущением в голосе. Тут Камаль, хитро улыбнувшись матери, сказал:

— Ты помнишь тот день, когда я очутился в лавке торговца басбусой, когда по нам открыли огонь?… Я видел его, когда возвращался по пустынной дороге и он меня предостерёг, чтобы я никому не сообщал об этом… — Затем он поглядел на Фахми и увлечённо попросил его. — Расскажи нам, господин Фахми, что ты видел на демонстрациях, и как происходили бои? И как кричат те, кого убивают? Разве не открыли они огонь?..

В разговор вмешался Ясин, и сказал, обращаясь к матери:

— Это всё дела давно минувших дней. Поблагодарите Аллаха за его спасение. Я в первую очередь беспокоюсь о вас…

Она гневно спросила его:

— Тебе было об этом известно..?

Он опередил её:

— Нет, клянусь жизнью и могилой моей матери, — затем поправляя себя, — и религией, и верой, и Господом моим…

Затем он встал со своего места, сел рядом с ней, положил руку ей на плечо и мягко сказал:

— Вы испытываете уверенность в то время, когда следует беспокоиться, и беспокоитесь, когда нужно быть уверенным! Благодарите Аллаха, ведь опасность исчезла и вернулся мир. Вот он, ваш Фахми, перед вами, цел и невредим…, - и он засмеялся. — Начиная с завтрашнего дня мы будем гулять по всему Каиру вдоль и поперёк, день и ночь, без всякого страха и волнения…

Фахми серьёзным тоном сказал:

— Мама, я прошу тебя только не нарушать всю эту безмятежность беспричинной грустью…

Она вздохнула… Открыла рот, чтобы сказать что-то, но губы её шевелились без слов. Лишь бледная улыбка на губах выражала её согласие на его просьбу. Затем она опустила лицо, чтобы спрятать от них слёзы, стоявшие в её глазах…

70

В ту ночь Фахми принял решение непременно добиться отцовской благосклонности, и на следующее утро был намерен привести своё решение в действие без всяких колебаний. И хотя он не питал к отцу за всё время своего непослушания какого-либо гнева и не бросал ему вызова, но его совесть переживала угрызения от осознания греха, а сердце изнывало под тяжестью чувства, пропитанного необходимостью повиновения. На самом деле он не вышел за границы послушания языком, зато нарушил волю отца своими действиями. Он нарушал её много раз, повторяя снова и снова то же самое. Не говоря уже об отказе поклясться в день, когда отец призвал его к этому в своей комнате, о заявлении со слезами на глазах о том, что он по-прежнему придерживается своего мнения, несмотря на желание отца. Всё это мешало ему, — несмотря на его добрые намерения — и было дурным препятствием, которым он и сам был недоволен. Он не стремился помириться с отцом раньше из опасений, что разбередит рану и будет потом не в состоянии перевязать её, так как отец мог снова призвать его принести клятву, не веря в слова, что сорвались у сына с языка, и тем самым принудить его отказаться, что подтвердит упрямство Фахми, тогда как он хотел извиниться перед ним. Сегодня всё не так, как было вчера, и положение изменилось. Сердце его захмелело от радости и триумфа, как и его родина, что была пьяна счастьем и победой. И потому не должно было быть больше никакого недоверия между ним и отцом даже на миг. Добиться благосклонности и прощения отца, по которому он так изголодался — вот оно, истинное, безупречное счастье.

Он вошёл в комнату отца незадолго до завтрака — минут за пятнадцать — и обнаружил его в земном поклоне: тот молился и еле слышно обращался к Богу. Без сомнения, он украдкой взглянул на него, но сделал вид, что не замечает, подошёл к дивану, не обернувшись на сына, и сел. Тут Фахми смиренно и приниженно встал в дверях, чтобы отец увидел его, и тот бросил на него сухой осуждающий взгляд, словно задаваясь вопросом: «Кто это стоит здесь и что его принесло сюда?!» Фахми справился со своим смущением и сделал несколько лёгких шагов вперёд в направлении дивана, на котором сидел отец, пока не наклонился над его рукой и с безграничным уважением облобызал её. Он молчал, затем еле слышно произнёс:

— Доброе утро, папа.

Молчаливый пристальный взгляд отца не прерывался, словно он и не слышал его приветствия, пока юноша не опустил глаза в смущении и не пробормотал почти в отчаянии:

— Я так сожалею…

Молчание затянулось…

— Я очень сожалею. Я не чувствовал вкуса спокойствия с тех пор, как…

Он понял, что последняя его фраза незаметно напомнила ему о том, чего он всем сердцем хотел избежать, но удержался. Отец же грубо, с досадой спросил:

— Чего тебе надо?..

Фахми был доволен, что молчание прервано наконец, и с облегчением вздохнул, как будто даже не догадался о гневе отца, и с надеждой в голосе сказал:

— Я хочу, чтобы вы были мною довольны…

Отец с раздражением сказал:

— Уйди с глаз моих долой…

Фахми почувствовал, как постепенно ослабевает хватка отчаяния и произнёс:

— Только тогда, когда добьюсь вашего довольства…

Отец неожиданно перешёл к насмешке:

— Довольства?!.. Почему бы нет?.. Разве ты совершил что-то, вызвавшее моё негодование, упаси Аллах?!

Фахми воспринял его насмешку с большим восторгом, чем то, когда отец просто прервал молчание. Насмешка в устах отца была первым шагом к прощению. Его истинный гнев, пощёчина, удар кулаком, пинок ногой, брань, или всё это сразу — он уже привык к тому, что насмешка отца была предвестником перемен к лучшему, а потому воспользовался заминкой и заговорил. Он говорил так, как и следовало мужчине, что уже не сегодня-завтра