Nulla placere diu, neque vivere carmina possunt,

Quae scribuntur aquae potoribus{1771}.

[Долго не могут прожить и нравиться стихотворенья]

Раз их писали поэты, что воду лишь пьют.]

Бедняки не могут доставлять удовольствие, их поступки, советы, наставления, проекты всегда принижаются людской молвой, и, как уже давно заметил упоминавшийся мной Гнатон: amittunt consilium in re [их советы исчезают вместе с их деньгами][2273]. Sapiens crepidas sibi nunquam nec soleas fecit, мудрец никогда не занимался починкой обуви, как было еще в старину замечено одним человеком[2274]; положим, что так, но только как ему удалось доказать, что он мудрый? Во всяком случае, в наши дни, уверен, дело обстоит иначе, pruinosis horret facundia pannis[2275] [красноречие, одетое в рубище, трепещет]{1772}. Самому Гомеру и тому в дни нужды доводилось просить милостыню и подчас, как гласит молва, «ходить от дверей к дверям в сопровождении ватаги мальчишек и петь свои баллады»[2276]. Вот эта обычная нищета неизбежно помрачает ум, вызывая у бедняков недовольство и превращая их в меланхоликов, какими они, как правило, и бывают, делает их угрюмыми, раздражительными, как измученных путешественников, ибо Fames net mora bilem in nares conciunt[2277] [Голод и ожидание причиной нетерпения], сетующими и ропщущими. Ob inopiam morosi sunt, quibus est male [Больным трудно угодить, потому что они сами не в силах себе помочь], — эти слова Еврипида приводит Плутарх{1773}, а комический поэт удачно им вторит:

Omnes quibus res sunt minus secundoe, nescio quomodo

Suspiciosi, ad contumeliam omnia accipiunt magis,

Propter suam impotentiam se credunt neglig[2278];

Кому не повезет, всегда те как-то подозрительны

Становятся, за личную обиду принимают все,

Всем на посмех, им кажется, досталась их беспомощность;

попав в беду, люди становятся более подозрительными и склонными заблуждаться; они считают себя презираемыми по причине своей бедности, и поэтому многие благородные души в таких обстоятельствах чуждаются всякого общества, как, рассказывают, поступил комедиограф Теренций[2279]; убедившись, что он всеми покинут, потому что обеднел, ушел в добровольное изгнание в Стимфалос, жалкий городишко в Аркадии, где несчастный и умер.

Ad summam inopiam redactus,

Itaque e conspectu omnium abiit Groecioe in terram ultimam.

[Впав в нищету, он удалился прочь от глаз людских

В самые дальние пределы Греции.]

Все это небеспричинно, ибо людей, как мы видим, почитают обычно соответственно их благосостоянию (an dives sit omnes quoerunt, nemo an bonus[2280] [каждый спрашивает, богат ли такой-то, но никогда — хороший ли он человек?]) и унижают, если те скверно одеты. Оратору Филопомену определили рубить дрова, а все потому, что он был скромно одет[2281], Теренция сажали у Цецилия{1774} за самый дальний край стола, поскольку у него была непритязательная наружность[2282]. Прославленный итальянский поэт Данте{1775} не мог быть допущен к пиршественному столу, потому что был убого одет[2283]. Тот же Гнатон высмеял своего старого близкого друга, и всего только из-за его внешнего вида: Hominem video pannis annisque obsitum, hic ego illum contempsi proe me[2284]. Побежденный царь Персей отправил римскому полководцу Павлу Эмилию письмо{1776}, начав его с обращения: Perseus P. Consuli S. [Персей приветствует консула Публия], — но тот не удостоил его какого-либо ответа, tacite exprobrans fortunamn suam (говорит мой автор), выразив тем молчаливое пренебрежение утратившему ныне все монарху[2285]. Карл Пюгнас, великий герцог Бургундский, отправил в изгнание Г. Холланда, последнего герцога Эксетерского{1777}, заставив его бежать за своей лошадью, как лакея, не обращая на него ни малейшего внимания[2286], — так уж повелось в сем мире[2287]. Так что бедняки могут по справедливости быть недовольными, впадать в меланхолию, и жаловаться на их нынешние страдания и возносить вместе с Соломоном молитву: «О Господи, нищеты и богатства не дай мне, — питай меня насущным хлебом»[2288].

ПОДРАЗДЕЛ VII

Уйма других случайностей, порождающих Меланхолию, — Смерть Друзей, Утраты и пр.

Чем больше я блуждаю по этому лабиринту случайных причин, тем с большим трудом сквозь него пробираюсь; multae ambages [так много в нем поворотов], и возникает такое множество новых попутных поводов для обсуждения. Исследовать их все подряд — поистине геркулесов труд, который больше по плечу Тезею; я же буду держаться своей путеводной нити и указывать лишь на немногие из самых главных.

Среди этих последних на первое место может притязать утрата или смерть друзей. Как справедливо замечает Вив[2289], Multi tristantur post delicias, convivia, dies festos, у многих меланхолия наступает после пиршества, празднества, веселой встречи или какой-нибудь приятной забавы, если они случайно окажутся в одиночестве или предоставлены самим себе без какого-либо занятия, развлечения или обычных своих собеседников; у некоторых это вызвано единственно только отъездом друзей, хотя они вскоре вновь их увидят, тем не менее они плачут, стенают и глядят им вслед, как мычит вслед своему теленку корова или как взволнован ребенок, идущий в школу после окончания вакаций. Ut me levarat tuus adventus, sic discessus afflixit — так писал Туллий[2290] Аттику: «Твое возвращение не было для меня столь желанным, сколь горестным был твой отъезд». Монтан (consil. 132 [совет 132]) упоминает об одной своей соотечественнице, которая, расставшись со своими друзьями и родными местами, впала на долгие годы в мучительную меланхолию, а Траллиан — о другой, у которой то же самое состояние было вызвано отсутствием мужа, и это обычное чувство, испытываемое нашими женами, если их муж задерживается хотя бы на день дольше назначенного им срока или не приходит к назначенному им часу; они от волнения тотчас принимаются вздыхать и плакать — «его, видно, ограбили или убили, с ним уж наверняка случилось какое-то несчастье»; они не в состоянии есть, пить, спать и вкушать душевный покой, пока вновь не увидят его. При расставании же друзей одно только их отсутствие способно оказать столь неистовое воздействие, какое оказывает смерть, влекущая за собой вечную разлуку, после