и Филиппа II в раю — все их грехи прощены в знак вежливости Троицы по отношению к Габсбургам. В последующие два года он выполнил большое количество фресок, которые испанские историки искусства считают лучшими из когда-либо выполненных в Эскориале. 25 Там и в Алькасаре, или королевском дворце, в Мадриде, и в Буэн-Ретиро, и в церквях Толедо и столицы он написал так много картин, с таким усердием, что его соперники насмехались над ним, заставляя работать по восемь часов в день и в святые дни. Им также не нравилось, что он сколотил неприличное состояние, живя воздержанно, но покупая дорогие драгоценности как надежное вложение денег, ведь все изменится, кроме человеческого тщеславия. Все придворные почитали его, а Карл II в минуту просветления назвал его больше, чем королем.

Карл умер в 1700 году. Джордано остался в Испании, несмотря на последовавшую войну за испанское наследство, и когда на престол взошел Филипп V, он продолжал получать выгодные и сложные заказы. В 1702 году он вернулся в Италию, остановился в Риме, чтобы поцеловать папскую ногу, и с триумфом добрался до Неаполя. На потолках в Чертозе, или Картузианском монастыре, Сан-Мартино, с видом на город, он за сорок восемь часов написал серию фресок, демонстрирующих энергию и мастерство, почти невероятные для семидесятидвухлетнего человека (1704). Через год он умер, вздыхая: «O Napoli, sospiro mio!» (О Неаполь, дыхание моей жизни!). 26

После его смерти его слава сравнялась со славой ни одного другого художника его поколения. Голландские бургомистры соперничали с императорами и королями, чтобы купить его картины, а в далекой Англии Мэтью Прайор пел дифирамбы «божественному Джордайну». Обыватели восхищались богатством его красок, силой его фигур, величием его замыслов, силой его подачи. Но художники, оправившись от этого оцепенения, указывали на признаки поспешности в работах Луки Фа-Престо, на несочетаемое смешение языческих и христианских идей или сюжетов в одной сцене, на напряженные или аффектированные позы, на чрезмерные блики света, на отсутствие гармонии и покоя. Лука уже давно ответил своим критикам, определив, что хороший художник — это тот, кто нравится публике. 27 Такое определение трудно опровергнуть, поскольку не существует объективного стандарта совершенства или хорошего вкуса; но мы можем найти наименее субъективный критерий величия в степени влияния человека в пространстве и времени, а наименее субъективный показатель репутации — в ее способности сохраниться. Джордано имел счастье прожить успешную жизнь и не чувствует вреда от своей угасающей славы.

Франческо Солимене было сорок восемь лет, когда умер Фа-Престо, но его четыреста десять лет донесли неаполитанскую школу почти до середины XVIII века. Лука расписал неф монастыря в Монте-Кассино, Франческо — хор; обе работы погибли во время Второй мировой войны. Но музеи хранят искусство Солимены: в Вене — «Изнасилование Орейтии», плотское упоение мужскими мускулами и женскими контурами; в Лувре — отголосок и вызов Рафаэля в «Гелиодоре, изгоняемом из храма»; в Кремоне — «Мадонна Аддолората», сопровождаемая ангелом, столь восхитительным, что если в раю будет много таких, мы примиримся с бессмертием.

III. ОДИССЕЯ КРИСТИНЫ

Искусство теперь составляло лишь малую часть культурной жизни Рима. Здесь были сотни музыкантов, поэтов, драматургов, ученых и историков. Музеи, библиотеки и колледжи предлагали студентам сокровища прошлого, а академии поощряли литературу и науку. Декоративные выдумки Марини все еще заражали итальянский стих, но жало сатиры Тассони, огонь чувственности Марини и бурлящий поток строф Тассо придали итальянской поэзии стимул и афлатус, который до сих пор ощущается в лирических душах.

Величайший лирический поэт современности, если верить Маколею, 28 был Винченцо да Филикайя. В благодарственных одах он прославлял освобождение Вены Собесским, с восторженной лестью приветствовал Кристину в Риме и с гневным стыдом рассказывал о подчинении своей страны иностранному оружию:

Италия, о Италия, обреченная носить Роковой венок прекрасного, и так Запись безмерного горя Клеймо навечно на твоем челе! Если бы меньше красоты и больше силы Наследие твое! Чтобы те, кто в безумном порыве За то, что их собственная ярость сбивает с ног. Ты можешь быть более ужасной или менее справедливой! 29

Генри Халлам, пройдя в качестве ученого-лингвиста через всю литературу Европы, считал, что не Филикайя, а Карло Алессандро Гвиди «поднялся на самую высокую ступень, которой достигал любой лирический поэт Италии», и что «его ода о Фортуне [была] по крайней мере равна любой другой на итальянском языке». 30 Никто из тех, кто до сих пор не знает итальянского языка, не может разрешить этот спор между Маколеем и Халламом, между Гвиди и Петраркой, между Филикеем и Байроном, Шелли или Китсом.

Гвиди был одним из нескольких поэтов, которые слагали свои рифмы в римском салоне Кристины. В прошлом шведская королева прославилась не только как глава великой державы, но и как покровительница и образец образованности, радушная хозяйка Салмазия и Декарта. Теперь ее отказ от короны ради веры, ее обращение в протестантизм, ради спасения которого умер ее отец, и ее паломничество по дворам Европы, чтобы поцеловать ноги Папы Римского, — все это было событиями, которые соперничали с войнами и революциями в деле увлечения европейского ума.

Ей было двадцать восемь лет, когда она покинула Швецию (1654). Ее кузен Карл X, которого она выдвинула на свой трон, дал ей пятьдесят тысяч крон, чтобы озолотить ее путешествие, а шведский сейм утвердил за ней значительный доход и права королевы над своей свитой. Проехав через Данию, она добралась до Гамбурга, где навела скандал на местных жителей, поселившись в доме еврейского финансиста, который в качестве ее финансового агента верно служил ей. Она прошла инкогнита через протестантскую Голландию, но в католическом Антверпене приняла свое собственное платье. Там она с королевским размахом приняла эрцгерцога Леопольда, Елизавету Богемскую (еще одну