что Лука скорее был приведен к своей форме изречения аллюзией на это слово и неточным его пониманием, в то время как он в то же время руководствовался чувством и инстинктом противоположного изречения.

Таким образом, новое изречение, которое мы получаем от Луки, как и многие другие в Евангелии, является открытием того инстинкта, который сам по себе верен и правилен, даже глубокого содержания, и нуждался лишь в случайности, в случайном поводе и отголоске, чтобы найти прекрасный объект. Дети Марка привели Луку к Сыну Человеческому.

3. Высказывания, чуждые предусмотренному случаю.

Марк еще знал — поскольку он первым составил евангельский труд по истории — как надо побеждать противников, а именно: короткими, меткими и язвительными аргументами; но он еще не знал, что можно использовать и аргументы, не имеющие отношения к самому вопросу или соприкасающиеся с ним лишь отдаленно; короче говоря, он еще не знал, что защитительная речь должна состоять из набора самых разнообразных изречений и заканчиваться непонятной патетикой. Только его преемники, имевшие перед глазами его речи и не желавшие просто копировать их, пришли к такому пониманию; это понимание руководило Лукой — мы уже видели, как далеко оно зашло, но оно привело Матфея еще дальше.

Матфей пускает в ход четыре изречения, после того как противники уже давно были повержены на землю изречениями, заимствованными им у Марка. Итак, с мертвым врагом сражаются — и как? Во-первых, ст. 33: «Или ешьте дерево доброе, и плод его будет добр, или ешьте дерево порочное, и плод его будет порочен; ибо по плодам познается дерево», т. е. определенность действия зависит от общей определенности личности. Далее, «вы, ехидны, как вы можете говорить доброе, видя, что вы злы: ибо чем сердце полно, то и уста говорят» (ст. 34), развитая далее в ст. 35. Новая мысль следует в ст. 36: «за всякое нечистое слово, какое они говорили, дадут люди отчет в день суда». И, наконец, новый поворот в ст. 37: «Словами твоими оправдаешься, и словами твоими осудишься», т. е. поступки еще могут скрывать внутреннюю природу человека, но в слове она невольно раскрывается в своей истинной определенности.

Не будем останавливаться на искусственности теологов! По поводу первого изречения Кальвин замечает, что Иисус хотел лишить фарисеев лицемерия и напомнить им, что они должны быть либо решительно добрыми, либо злыми — но фарисеи уже показали свою решительную порочность. Кальвин замечает по поводу третьего изречения в ст. 36, что оно представляет собой вывод от меньшего к большему: если каждое слово взвешивается, то как же Бог оставит хулу безнаказанной? Но об этом следовало бы сказать, тем более что изречение в его нынешнем виде образует самостоятельную величину. Но если де Ветте приходит с объяснением: «Иисус продолжает о злобной речи фарисеев и ее злом источнике и применяет предложение С. 7, 16. к речи фарисеев», — то прежде всего отметим, что в начале изречения говорится о решительности действий вообще, а не о речах людей, а затем вспомним, откуда Матфей взял это изречение для Нагорной проповеди из параллельной речи Иисуса в Евангелии от Луки! Теперь отсюда он записывает изречение о дереве и его плодах, которое он уже использовал для Нагорной проповеди, но на этот раз более кратко, потому что находит его в тесной связи с изречением о речах, исходящих от стыда сердца, и потому что это другое изречение напомнило ему аргумент против фарисеев из-за их речей. Отсюда непристойность первого изречения; поэтому Матфей, прежде чем скопировать изречение из речи, приправляет его вопросом: «Как вы, род ехидный, можете говорить доброе, видя, что вы злы?» Отсюда и путаница. Два последних изречения принадлежат Матфею.

§ 52. Отказ от знамения.

Прав ли Шлейермахер или де Ветте, когда последний находит более естественным то, как Лука сочетает требование знамения и обвинение Иисуса в союзе с дьяволом, последний отдает предпочтение рассказу Матфея, поскольку теперь «требование знамения осталось только утверждением Иисуса, что Он действует через Святого Духа»: этот вопрос Марк решил так, что ни один из них не прав.

1. Знамение Ионы.

«Род лукавый и прелюбодейный, просящий знамения», — отвергает Иисус в ст. 39, говоря: «И не дастся им знамение иное, как знамение пророка Ионы». «Ибо в ст. 40 добавлено: как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет три дня и три ночи на лоне земли». Без связи с этим добавляется: «Ниневитяне явятся на суд с родом сим и осудят их за то, что они покаялись по проповеди Ионы; и вот, здесь больше, чем Иона. Царица южная явится на суд с родом сим и осудит его, потому что она пришла от концов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона».

Вот видите, как богослов уже крутится, вертится, сжимает кулак и грозит этим изречениям, которые что-то дико кричат, что им лучше соблюдать законы гармонии или опасаться, что один из них, если он не подчинится, будет задушен. Они не хотят подчиняться — богослов не мастер героев, ему не хватает магической формулы, значит, пора душить! Только знак Ионы должен быть дан этому полу? Да! И в чем же оно заключается? В воскрешении? Но это просто чудовищнейшее чудо. А рассказал ли Иона ниневитянам о своем приключении с китом и привел ли он их этим сообщением к покаянию? Вовсе нет! Сам Господь говорит, что проповедь пророка Ионы, который с самого начала называется «пророком», имела такой успех, а ниневитяне потому поставлены выше чудесного поколения, что их подвигла к покаянию проповедь человека, который в остальном ничем не выделялся; проповедь этого человека имела для них такое же значение, какое мудрость Соломона имела для царицы Полуденной. Короче говоря, начало речи и конец — это как тема и казнь, и оба вместе должны были лишить иудеев всякой надежды на то, что они увидят знамение от Иисуса.

Но Иисус действительно творил чудеса, и воскресение, которое он в тот же момент обещает как знамение, тоже является чудом, и притом очень сильным, говорит Неандер, Иисус также говорит о своих чудесах во всей этой речи. Мы говорим здесь не только об учении Христа, но и обо всем его облике, который превосходит облики Соломона и Ионы». Но каким туманом и дымом слов прикрывается богослов, чтобы со своей возвышенной позиции смотреть вниз на тех,