Шрифт:
Закладка:
Рад, что книга[640] Вам понравилась; мне тоже. По-моему, это именно то, что нужно: очерки разнообразны, в них всего понемногу – своего рода хаос, но хаос утонченный. <…>
* * *
Леонарду Хаксли
Вилла «Маджетта», Форте-деи-Марми (Лукка), Италия
Июль 1927
Дорогой отец,
боюсь, я слишком долго не подавал признаков жизни. Мое единственное оправдание – куча дел, навалившихся последнее время. Слава богу, горячка кончилась и рукопись[641] отослана издателю. Облегчение огромное, теперь можно с легким сердцем заняться чтением и греться на солнце. Очень жарко, но мы пока еще блаженствуем и, надеюсь, будем радоваться жизни и дальше. <…> На днях ездили во Флоренцию повидаться с нашим бедным другом, прозаиком Дэвидом Гербертом Лоуренсом. Он слег с обильным легочным кровотечением, у него хронический туберкулез, который внезапно обострился. В такую жару плохо болеть всем, он же от кровотечения так ослаб, что не в состоянии уехать из Флоренции в горы. Недели три-четыре назад он был у нас в Форте, и, боюсь, купание не пошло ему на пользу. Первый приступ случился у него вскоре после возвращения во Флоренцию. Это совершенно уникальный человек, у меня он вызывает огромное восхищение и симпатию – вместе с тем иметь с ним дело нелегко, он неуравновешен, чудаковат, резок. Впрочем, с возрастом он сделался лучше, болезнь излечила его от вспышек гнева, он стал спокойнее, мягче. Очень надеюсь, что он поправится. Доктор считает, что ему станет лучше, но кто знает, чем кончатся эти кровотечения. Обильное кровотечение может произойти, даже когда больному стало гораздо лучше, и тогда конец наступает совершенно неожиданно и очень быстро. <…>
При новом режиме Италия стала не только очень дорогой, но и малопригодной для жизни. В своем стремлении к закону и порядку фашистские власти вводят все новые правила, усиливают полицейский контроль. В наших краях, к примеру, стоит сесть за руль, как тебя обязательно оштрафуют, как бы медленно ты ни ехал. Хуже всего то, что полиция не измеряет вашу скорость и даже вас не останавливает. Происходит вот что. Полицейский сидит в придорожном трактире с бокалом вина, следит за проезжающими автомобилями и записывает их номера. Когда номеров наберется достаточно, он с этим списком возвращается в отделение. В отделении наводят справки, и спустя несколько дней к вам приходит официальное лицо с бумагой и заявляет, что вы должны государству столько-то лир. Это конечно же чистый грабеж, тем более что полиция забирает себе третью часть каждого штрафа. Полицейские констебли в Форте открыто, безо всякого смущения хвастаются, какие виллы они себе построили на те поборы, которыми обложили автовладельцев. Утешает только одно: в результате этого беззакония поднялся такой скандал, что вышестоящие органы были вынуждены обратить на него внимание. Штрафовать водителей, которых не остановили, в соседнем с нами округе сочли несколько дней назад незаконным, и надеюсь, признают незаконным и у нас тоже. Тем временем нам уже пришлось оплатить четыре штрафа. А есть и такие, я знаю этих людей, кого штрафовали десятки раз. На днях изобретательная флорентийская полиция ограничила право водителей оставлять машины на главных улицах города. В нечетные дни вы должны ставить машину на левой стороне, если смотреть с реки. В четные – на правой. Перепутаете дни – заплатите штраф: 25 лир. Если так пойдет дело и дальше, в Италии нельзя будет жить. <…>
* * *
Миссис Флоре Струсс[642]
«Атенеум», Лондон
7 января 1929
Моя дорогая Старки,
наоборот, у меня нет никаких идей о себе, мне не нравится о себе раздумывать, я этого избегаю, причем из принципа, а когда кто-то вроде Вас этими идеями интересуется, я их выдумываю. Ибо нет совета более глупого, чем «познай себя». Что может быть хуже, чем, предаваясь самоанализу, выворачивать себя наизнанку. Если тратишь время на то, чтобы таким образом себя познать, то и познавать будет нечего, ведь твое «я» существует только в связи с обстоятельствами за пределами твоего «я», а рефлексия, которая отвлекает тебя от внешнего мира, – это своего рода самоубийство. Художник в любом случае обязан отвлечься от реальной жизни ради вымышленного существования своих героев. Обязан – если только он (в отличие от меня) не обладает бьющей через край энергией и мощью, которых хватит одновременно на две жизни – реальную и вымышленную. Вот почему художник – последний человек, который может себе позволить раздумывать о себе. Не потому ли я страдаю эпистолофобией? Ведь трудно писать письма – официальные не в счет, – не рассуждая о себе. В любом случае, коль скоро наша профессия требует совершать харакири с каждой опубликованной книгой и вываливать на прилавки книжных магазинов свои внутренности, переплетенные изящными гирляндами (ведь le style c’est l’homme[643]), – право же, в подобных обстоятельствах рассуждения о себе в письмах или беседах превращаются, сдается мне, в какой-то супероргазм. Отношение Иеговы к психоанализу всегда представлялось мне более чем разумным. «Я есмь то, что я есмь» – лучше, мудрее не скажешь. <…>
* * *
Полю Валери[644]
3, рю дю Бак, Сюрен (Сена)
11 марта 1929
Дорогой мсье,
я только что с большим опозданием, но с огромным удовольствием и пользой прочел Ваше прекрасное предисловие к «Цветам зла». Не стану утомлять Вас выражением своего глубочайшего восхищения. Не могу, однако, не сделать некоторых замечаний в связи с тем, что Вы говорите об Эдгаре Аллане По, в надежде, что эти замечания Вы сочтете небезынтересными.
Вы пишете, что только в Америке и в Англии репутация По как поэта вызывает некоторые сомнения. И это верно. Но позвольте мне отметить, что если французы ставят По выше всех тех, кто говорит на его языке, то происходит это по той же причине, по какой англичане (как Вы написали в Вашем предисловии) не ценят Лафонтена и Расина. Для иностранцев все нюансы – как вульгарные, так и возвышенные – остаются неразличимыми. Вот почему По пользуется репутацией истинно великого поэта лишь у иностранцев, отличающихся глухотой и слепотой, что пошло репутации По на пользу. Для нас же, у кого знакомство с его языком, я бы сказал, бессознательное, а не только сознательное, почти во всех его
