мир тем временем населен жалкими существами, которые одиноки и при этом лишены индивидуальности. Они отдают отчет лишь в худших своих чертах (то прискорбное и типичное для нашего времени самосознание, которое исследует все, что хорошо и красиво, пока не сталкивается с прямо противоположным) и дьявольски гордятся тем, что они считают своей независимостью и духовной проницательностью. Для них любовь и смирение невозможны. И соответственно невозможно добиться всего, что представляет хоть какую-то ценность. Так как же быть? Это большой вопрос. Может, когда-нибудь мне удастся найти на него ответ. И тогда я напишу хорошую книгу или, по крайней мере, зрелую, а не такую надуманную и пустую, как мой последний роман, как все, что ныне превозносится. <…>

* * *

Леонарду Хаксли

15, виа С.-Маргерита-а-Монтичи, Флоренция

21 июня 1925

<…> На днях мы вкусили всю прелесть фашистского режима. Совершенно внезапно к нам нагрянули четверо самых отъявленных висельников. Назвались комиссарами полиции (в чем у меня не было ни малейших сомнений) и заявили, что пришли с обыском. Им нужен был профессор Гаэтано Салвемини, который разыскивается за антиправительственные высказывания. С самим Салвемини мы незнакомы, но он друг наших друзей, чем, собственно, мы и обязаны сему нежданному визиту. Я устроил большой скандал, потребовал, чтобы они предъявили мне ордер на обыск, которого у них не оказалось, и заявил, что пожалуюсь нашему послу. В конечном счете они устыдились, но история вышла, прямо скажем, тягостная и малоприятная. Тем временем Салвемини, один из самых выдающихся итальянских историков, сидит в тюрьме. Ну и страна! А как тебе понравится их последняя акция? С целью «реформировать бюрократию» (в том числе и судебные органы) в нижней палате парламента принят закон, по которому будут теперь увольнять всех чиновников, которые не сочувствуют фашизму. Фантастика! Это было бы смешно, если б не было так трагично.

Всем привет от всех нас. Мэттью[635] цветет.

Твой любящий сын Олдос

* * *

Джулиану Хаксли

Отель «Тадж-Махал», Бомбей

4 октября 1925[636]

Мой дорогой Дж.,

ну вот, наконец-то мы на месте. Путешествие было идеальным, море за все время пути – абсолютно безмятежным. В Бомбее мы уже два дня, встречались с местной интеллигенцией – журналистами, политиками и т. д. Почти все они низкорослые, щупленькие, вежливые; как видно, недоедают. По сравнению с ними ощущаю себя боксером-тяжеловесом. Вот тебе результат британского правления! Единственный из них настоящий мужчина – это женщина, некая миссис Сароджини Найду[637], одна из самых главных политических лидеров в стране после Ганди и Неру. Прелестная женщина, живая, яркая, энергичная. <…>

Бомбей чудовищно дорог. В нашем отеле цены не меньше, чем в «Карлтоне». Завтра уезжаем в Лахор и Кашмир. В Кашмире надеемся увидеть церемонию возведения на престол нового махараджи – сэра Хари Сингха; старик, его предшественник, только что умер. В декабре мы приглашены участвовать во Всеиндийском конгрессе, где увидим всех, начиная с Ганди. Каких только конгрессов здесь нет: и женские, и по защите коров, и поэтические, и бог весть какие еще. Оттуда – в Дели, на заседание Законодательной ассамблеи, что должно быть забавно, ведь индийцы считаются необычайно красноречивыми: хорошо говорят на плохом английском. Несколько наших здешних знакомых все время произносят речи. Один из них любит поговорить о непоследовательности англичан: учат индийцев свободе, а свободу им не дают. «Бёрк и Бэкон, Мильтон и Макколей (делает жест рукой), говорю вам: мы испили этот фонтан до дна». И рассуждают они об этом в повседневной беседе. Мы слышим, как тот же самый индиец выговаривает коллеге-журналисту за то, что английский язык в его газете очень плох: «Может, конечно, ваш сотрудник человек и мыслящий, но грамматика у него “сильно прихрамывает” (они обожают фразеологизмы); стиль этого вашего сотрудника “запятнан”».

Позже

Сегодня днем ходили на социально-политическое мероприятие – обращение к Пателю[638], новому спикеру Законодательной ассамблеи, членов его касты (или общины) в Бомбее. Патель – выходец из сельской касты в Гуджарате, где он сделал сногсшибательную карьеру. Симпатичный старик, похож на мелкого пророка; бесстрастный, загадочный, иронический блеск в глазах, вместе с тем невероятно отважен и готов страдать за свои убеждения. Думаю, он уже успел посидеть за решеткой.

Презентация являла собой любопытный спектакль, напомнивший своей несообразностью подобные же итальянские мероприятия. Дети пели хором, играл оркестр, все громко разговаривали, кто-то монотонно, нараспев декламировал стихи на гуджарати, а оркестр в это же время наяривал: «Почему, ох, почему, целуешь ты мою девчонку?». Произносились речи, много речей, но истошный крик ворон и галок, укладывавшихся спать на деревьях, был столь оглушителен (никогда раньше не видел столько птиц, от грифов до воробьев; вороны сидят на крыше гостиницы, а по главным улицам летают воздушные змеи), что не слышно было ни единого слова. В конце на шею всем известным людям, присутствовавшим на церемонии, в том числе и нам, надели гирлянды цветов, от которых исходило необыкновенное благоухание. После этого мы вышли в сад и съели мороженое, горячие клецки, начиненные приправленным кари рубленым мясом, потом шоколадные конфеты и все это запили пряной минеральной водой. Такое вот блюдо! Эти люди – Патель и другие, стоявшие вместе с ним на возвышении, – понравились мне больше журналистов. В них есть жизнь, есть сила духа. <…>

* * *

Роберту Николсу

Вилла «Ино-Колли», Кортина д’Ампеццо (Беллуно), Италия

14 ноября 1926

<…> Как там Англия? К сожалению, всякий раз, когда я возвращаюсь домой, мне совсем не попадаются новые люди. Та же старая компания, которая медленно варится в собственном соку. Должны же быть молодые люди – вот только их не видно. Может быть, Вы их видите? Соглашусь с Вами: поступки иных наших современников непостижимы; мне кажется, это следствие их непроходимой глупости. Эйнштейн непостижим, так как слишком умен; собаки непостижимы, так как слишком глупы. Эти находчивые молодые французы и те, кто им подражает, глупы, как собаки. Они хотят отменить психологию, отменить разум, отменить размышления, анализ – все, что находится за пределами непосредственного ощущения. И чем эти ощущения острее, чем меньше в них человеческого – тем лучше. А может, все дело в том, что эти люди принадлежат к иному, чем мы, виду – виду, который доволен уже тем, что существует, для которого смысл жизни – чувство и действие, а не мысль. Этот вид так общителен, что счастлив от одного лишь присутствия других человеко-животных. Его так легко развлечь, что на всем жизненном пути, от колыбели до могилы, принадлежащие к этому виду только и делают, что играют в игры[639]. Чем лучше я узнаю человеческие существа, тем