тех случаев, когда оказываемся в гостях у военных. Они, ясное дело, грубияны и распутники, однако деньги сегодня водятся только у них. О войне говорим больше, чем о чем-нибудь еще, – тема неописуемо безотрадная; остается только надеяться, что до конца года тема эта навсегда утратит свою актуальность – если, конечно, Господь будет милостив, а мы сохраним остатки здравого смысла. А еще мы обсуждаем крах британской цивилизации, чья быстрая гибель под зловещим воздействием пруссачества очевидна повсюду. О свободе печется сегодня разве что сэр Билл Блейз[608] – впрочем, даже он после запрета романа Лоуренса приуныл, особенно когда услышал, что нападки на «Радугу» вызваны в основном лесбийскими мотивами. Когда же ему объяснили, чем был знаменит остров Лесбос, он ужасно расстроился, ибо перепутал Лесбос и Лемнос и испугался, что английских солдат в Галлиполи совратят потомки Сапфо. Страх сэра Уильяма Блейза был столь велик, что он перестал выступать в защиту свободы слова. <…>

Свобода меж тем окончательно вышла из моды. Моему другу Байрону было бы что сказать по этому поводу, но он, увы, погиб в одной из этих отвратительных балканских заварушек, которым не было, нет и никогда не будет конца. Кстати, о Балканах: руководство университета по-прежнему отказывается рассмотреть мою образовательную реформу. Вот ее суть. Я предлагаю, чтобы любой оксфордский профессор, если он читает лекции, пишет статьи и книги о Балканах или о решении балканских проблем, был незамедлительно лишен всех научных степеней и навсегда изгнан из Оксфорда. <…> Вот кого тебе следовало бы прочесть. В первую очередь – Блейка в издании Джейкоба Бимена; Блейк научит тебя истинной вере, значение которой нельзя переоценить. Лафорг[609] научит тебя философии, разовьет в тебе чувство юмора, развлечет интеллектуально; я уж не говорю о стихах (да и прозу «Moralités légendaires»[610] тоже стоит прочесть). Кроме того, прочти бессмертного Вилье де Лиль-Адама[611], величайшего романтика, величайшего символиста, величайшего сатирика девятнадцатого столетия. Не забудь и про маленького Ромена[612] – это чтобы ты не утратил связь с жизнью души, с ее энергией. Что касается картин, то лучше всего полюбоваться Монтичелли[613] – это чистая красота. A «Jugend»[614] обеспечит тебя необходимыми плотью и костями, придаст тебе необходимую Волю для выражения Духа Монтичелли. Ну и конечно же ты должен сочинять много стихов. И если последуешь моим советам, то ты на верном пути, у тебя будут все основания стать тем, кого «Таймс» называет «здравомыслящим человеком». <…>

Чем дальше эта война продолжается, тем более ненавистной, отвратительной она становится. Вначале мне самому очень хотелось драться, однако теперь, если б я мог (увидев результат), я бы, наверно, стал последовательным противником войны. Но мне становится страшно от мысли, что станет с Англией после ее окончания – она будет непригодной для жизни.

Твой ОХ

* * *

Джулиану Хаксли

Лондон

7 сентября 1916

Мой дорогой Джулиан,

ходят слухи, что по какой-то неведомой причине, известной лишь тебе и Господу Богу (коему приписывают твое появление на свет, хотя, заметь, я, вслед за богомилами, придерживаюсь сатанинской теории происхождения человека), так вот, ходят слухи, будто ты возвращаешься в Англию, некогда старую и добрую. Или, как выразился издатель «Истины», – на «спортивную площадку Европы».

На твоем месте я бы, как наше отечество ни называй, возвращаться поостерегся.

Не знаю, как ты предполагаешь здесь существовать. Имей в виду, тебя почти наверняка призовут. А по-моему, чем больше людей в мире останется в стороне от кровавой бойни, тем для этого мира будет лучше. <…>

Итак, с Оксфордом покончено. В короне искусственных роз, каковую водрузили на меня за академические отличия, я вступаю, покачиваясь от опьянения юношеским тщеславием, в сообщество, нет, не философов, но горилл, волков и свиней… иными словами, в сообщество, которое епископ Момбасы назвал бы «Большим миром», «Царством реальности». Нет и не будет впредь затворнической, академической жизни… Жизни, которая, когда ее ведет человек высшего духа, есть самая полноценная и лучшая из всех жизней. И в то же время – самая грязная и жалкая, коли ведут ее существа заурядные и тупые. Мне бы хотелось учиться вечно. Я жажду знаний – как теоретических, так и практических. В стремлении соединить малое с большим я, мне кажется, похожу на несравненного Джона Донна.

Нам нужны люди, которые пишут прозу. А у нас их нет. Увы, увы, писать прозой – дело трудное и неблагодарное. В наши дни молодые люди не пишут ничего, кроме журналистских статеек и стишков. Печальный факт. А вот чистую словесную красоту, добросовестность, столь необходимую для истинного стилиста, не сыщешь нигде. Если знаешь какого-нибудь студента в университете Райса, который пишет добротную и невостребованную прозу, посылай его ко мне. Да, я не шучу. Что ж, когда мы награбим и навоюемся вволю, наверняка появятся молодые люди, способные сочинять прозу. Благие надежды. Когда мы покончим с тем, что все издатели влиятельных журналов и весь епископат, в особенности же епископы из колоний, назвали бы «суровой реальностью», когда, иными словами, будет покончено с бредовым вторжением в реальность всех этих мерзостей… Вот тогда, я верю (пусть и совершенно безосновательно), появится порода блестящих молодых людей и чистых молодых женщин, что напишут ту прозу, какая нам требуется. Но куда вероятнее, что у нас появится поколение существ, неспособных на мысль или на действие, жертв невиданной анархии, привнесенной в мир совсем другими людьми.

Что ж, я сказал все, что хотел сказать. Пришло время помолчать, а ведь сколь же немногие на это способны! <…>

* * *

Леонарду Хаксли

Гарсингтон-Мэнор, Оксфорд

1 октября 1916

<…> Сегодня явилось странное существо по имени Борис Анреп[615], военный атташе русского правительства в Англии, а в обычной жизни – скульптор и художник. Внешне он очень похож на немца, точнее, на пруссака; в отношении войны Анреп на редкость циничен. Война, по его разумению, идет между татарами и гуннами, то есть между русскими и немцами, – национальный вопрос для него самый первостепенный. К ужасам войны он относится совершенно спокойно; русские, говорит, совершают ничуть не меньше зверств, чем немцы: уничтожили ведь они все библиотеки и церкви в Польше, и не только в Польше. «На войне как на войне, – рассуждает он, – наше дело громить и убивать ничуть не меньше немцев, точно так же как дело немцев – громить и убивать ничуть не меньше, чем громим и убиваем мы». Идеи у него одна кровожаднее другой. В остальном же Анреп очень обаятелен, остроумен, умен и талантлив.

Что слышно о Джулиане? Очень хочется узнать о нем побольше. Я здоров и благополучен,