имена и гербы коронованных особ, однако теперь всякий, кто не входит в королевскую семью, рекламу, прямо скажем, не украсит.

Елейный стиль рекламных объявлений, в которых почтительные призывы к клиентам смешивались с неумеренным панегириком рекламируемых товаров, с самого начала сочетался с псевдонаучным стилем, идущим напрямую от болтовни ярмарочных шарлатанов. Любители Бальзака наверняка помнят объявление, составленное Фино и прославленным Годиссаром для «Huile Cephalique»[592] Сезара Бирото[593]. Этот вид рекламы еще не умер; мы и по сей день видим рекламные объявления, «основанные на принципах, установленных Академией наук» и известные «еще древним римлянам, древним грекам и народам Севера»; безвозвратно утерянные, они «найдены» теперь сочинителем рекламных текстов. Стиль и манера этих объявлений, принадлежащих раннему и среднему периоду века рекламы, по-прежнему несут на себе отпечаток некогда презренной коммерции. Написаны они с отвратительной, лицемерной вкрадчивостью, свойственной письмам торгашей. Они, эти тексты, чудовищно безграмотны, и когда их авторы из честолюбия стремятся воспарить над присущим им бухгалтерским стилем, они немедленно впадают в ходульное пустословие самоучек. Забавны и нескладные попытки повышать значимость первых рекламных объявлений. Как тут не вспомнить длинную – на страницу – рекламу фруктовой соли Эно, начиненную тяжеловесными изречениями из Эмерсона, Эпиктета, Зено Элеатика, Помпонацци, Слокенбергия[594] и прочих светочей человеческой мудрости. В этих диковинных текстах было немало красивых слов, сами же тексты грешили тем же недостатком, что и проповеди, – были скучноваты.

С ростом демократии расцвело и искусство рекламы. Короли индустрии и коммерции постепенно пришли к пониманию того, что к Свободным Народам Мира обращаться следует запросто, безо всяких околичностей. Они осознали, что преувеличение, гипербола не окупаются и что шарлатанство должно подкупать чистосердечием, а не наукообразием. Доверившись публике, они стали льстиво апеллировать к ее хваткому уму и здравому смыслу. С формальной же точки зрения искусство рекламы сразу же сделалось намного более сложным, чем когда-либо прежде, и теперь, как уже говорилось, реклама является одним из самых интересных и сложных жанров современной литературы. И потенциал ее еще далеко не исчерпан. Уже сегодня реклама – это самое интересное (а иногда единственно интересное) из всего, что печатается в большинстве американских газет и журналов. Что-то будет завтра?

Из писем

Леонарду Хаксли[595]

Дойчхаусштрассе, 28, Марбург[596]

16 июня 1912

Дорогой отец,

пишу и дрожу от арктического холода, такова особенность здешней погоды: было бы вполне тепло, если б не было так холодно; ты знаешь, о чем я: светит солнце, но дует ветер. А сегодня мы лишились даже солнца, ветер же заметно усилился. Жалею, что приобрел сезонный билет в купальню – о купании не может быть и речи. <…>

Читаем по-немецки баллады Шиллера и Харибдиса – в основном первого, у второго баллад маловато. Шиллер всегда многословен, что, впрочем, для изучения языка неплохо. Что до музыки, мы только что покончили с траурным маршем Бетховена, а перед этим – с одной из его сонат. В следующий раз возьмемся, наверно, за прелюдию Шопена, кажется, ту, что в фа мажор, но не уверен. Немцы называют эти прелюдии «Preludchen», они вообще любят уменьшительно-ласкательные суффиксы; бетховенские сонаты у них делятся на сонаты и сонатины.

Жители Марбурга уродуют город как только могут: недавно водрузили на одной из улиц мемориал, чудовищнее которого лично мне видеть не приходилось. Жертвой мемориала стал некто Розер – имя знакомое, но чем он прославился, не знаю (может, путаю его с Сальватором Розой[597]?). Сделан памятник из серого камня и очень похож на разрушенные замки из папье-маше в музеях нашей старой доброй Англии. Собираются также возвести военный мемориал, хотя никому из воевавших он не нужен, да и война давно кончилась. Споры вокруг мемориала идут не первый месяц. Местный зодчий – ему, говорят, особенно удаются скульптуры животных – предложил вылепить льва, такого же, как на гербе земли Гессен, однако лев марбуржцев не устраивает; они хотят пышущую яростью Германию рука об руку с залитой кровью Викторией – или что-нибудь столь же напыщенное и вульгарное. У немцев, как ни у кого, безумная страсть к мемориалам. По всей стране торчат башни Бисмарка, их больше двухсот, и это не считая памятников Бисмарку, перед которыми постоянно разводят огромные костры. Хотят вдобавок насыпать на Рейне гору, а на горе возвести сразу несколько памятников железному канцлеру.

Что будет осенью, покрыто мраком неизвестности; все зависит от того, что скажет Э. Кларк[598]. Одного глаза для работы, боюсь, маловато; правый пока не лучше, зато в левом прогресс налицо.

Всем привет.

Твой любящий сын Олдос

* * *

Леонарду Хаксли

Оксфорд, февраль 1914

Дорогой отец,

большое спасибо за карманные деньги. Ты прав, в наших с тобой эпистолярных отношениях наметилось некоторое бездействие. Дела идут лучше некуда, единственная ложка дегтя – современная литература: дьявольски глупый экзамен, истоптанный рыдающими от скуки студентами.

Во славу студенчества молится весь город. В церкви Святой Марии оксфордский епископ читает проповеди дважды за вечер. Слушают его, разумеется, лишь те, чьи души уже спасены, зубоскалы же предпочитают точить свои вставные зубы, сидя у камелька в тиши и покое.

На днях видел в Линемской школе совершенно неподражаемую постановку «Макбета». Получился издевательский фарс – боюсь, не совсем то, что задумал старина Шекс-все-на-пир. Поединки вышли на зависть. Ничего более реалистичного мне видеть не приходилось: в ход шли молотки и каминные щипцы, мечи крошились десятками, головы лицедеев трещали под меткими ударами, в зале стоял истошный крик. Каждый поддерживал своего фаворита, и даже когда судьба от Макбета окончательно отвернулась, каждое его появление на сцене сопровождалось громом аплодисментов и восторженными выкриками.

По городу курсируют неподражаемые автобусы – не то что эти допотопные трамваи. Автобусы на все вкусы: конкурирующие компании, частные и муниципальные, – веселей некуда. Будет, однако, обидно, если они снесут Башню Магдалины. А впрочем, не останавливаться же прогрессу ради сохранения сего хрупкого строения.

Всем привет.

Олдос

* * *

Льюису Гилгуду

Уэстборн-сквер, 27

Лето 1914

Рад, что ты умерщвляешь свою плоть на солнце Люцерна – но что такое ваша швейцарская жара по сравнению с тем, что творится у нас! «Страх и ужас, стыд и страх, берегись, отважный старый воин» и т. д. <…>

О чем еще писать? Слишком жарко, слишком поздно, слишком все надоело, Бог слишком плох, жизнь слишком хороша, все в жизни слишком сложно и идет куда-то не туда… А значит, философия невоздержанности – единственно правильная, ведь весь мир постоянно пребывает в состоянии неумеренности, избыточности. Следует действовать