class="p1">По моим представлениям, – а некоторые рецензенты представляют меня пережившим свой век эдвардианским джентльменом, с которым у меня, к слову сказать, нет решительно ничего общего, – так вот, по моим представлениям, все эти Уютли, целиком замкнувшиеся в своем бытовом мирке, вызывают невероятную скуку и раздражение. Скуку – если в этот момент хочется спать, раздражение – если, наоборот, я полон энергии и окружающий мир вызывает у меня самый живой интерес. Герои, которых, прежде чем подсунуть читателю, обваливают в муке, пекут в духовке и поливают соусом, мне лично не нужны. Я отнюдь не считаю себя человеком не от мира сего, сверхчувствительным и замкнутым, но такой утилитарный подход к людям вызывает у меня предубеждение и даже отвращение. Я не занимаюсь проблемой «социологии потребителя», упаси меня Бог! От престижного мира социологов я стараюсь держаться подальше. Точные, впечатляющие математические выкладки о привычках и доходах населения все равно ничего не скажут о живых людях, моих братьях и сестрах. Их реальная жизнь, их мысли, радости и печали все равно останутся за пределами социологических исследований. Нас уверяют, что два человека похожи, раз они по субботам ходят в пивной бар, однако один из них, возможно, только что влюбился, а другой замышляет убийство.

По какой-то чудовищной иронии, хотя журналисты и перекармливают нас голыми фактами, наши романы тем не менее не пользуются спросом. За последние двести лет нашей художественной литературой еще никогда не пренебрегали так, как теперь. Правда, романы и рассказы и сейчас выпускаются сотнями. Ими забиты если не книжные магазины, то, по крайней мере, бесплатные библиотеки. Однако относятся к ним большей частью как к книжному корму. Они почти полностью утратили былое влияние на общественное мнение. Даже издатели редко теперь всерьез воспринимают художественную литературу, романы раздаются целыми связками первому попавшемуся рецензенту, если только тот возьмется написать о каждом из них, уложившись в две страницы. Молодые прозаики мне вряд ли поверят, но я хорошо помню, что рецензиям на мои ранние длинные романы отводились в свое время целые газетные полосы. В те дни каждая новая книга писателя с именем становилась для серьезных издателей событием. Более того, интеллигентные люди имели обыкновение подолгу обсуждать только что вышедшие романы. В пору моей молодости мы могли часами, далеко за полночь спорить о них.

Теперь же в литературных разделах нынешних газет и журналов, в книжных магазинах, в библиотечных каталогах, в умах читающей публики место романов заняли записанные под диктовку мемуары, биографии, книги по истории, уснащенные пикантными подробностями, и сомнительные социологические опусы. Все это в наши дни считается серьезной литературой. Что же касается беллетристики, то она осталась уделом разве что легкомысленных дам, которые любят скоротать вечер за романом и коробкой шоколадных конфет. Всякий раз, когда передают интервью с каким-нибудь политиком либо общественным деятелем, приходится слышать примерно следующее: «Много ли я читаю? Стараюсь по мере возможности. Люблю мемуары, биографии, книги по истории… Нет, романов не читаю – понимаете, времени не хватает!» Еще он любит изобразить себя «серьезным» человеком, который читает исключительно из любознательности и не станет попусту тратить время на чистый вымысел. Нет, вся эта художественная дребедень не для него! Поэтому он платит деньги – и немалые, – чтобы прочесть, что сказал Черчилль в 1903 году и подумал мистер Гарольд Макмиллан[582] в 1936-м. Я вовсе не хочу сказать, что он обязан читать что-то другое. Мне претит, когда такие, как он, считают себя серьезными читателями. Если же, будучи политиком, он к тому же хвастается, что в жизни не раскроет нового романа, значит, он попросту надутый болван.

А между тем те самые романы, которые он не желает читать и к которым относится с явным пренебрежением, могли бы сблизить его с соотечественниками шестидесятых годов нашего века. Кто, как не романист, научил бы его жить их жизнью, проникаться их мыслями и чувствами? Такое не дано больше никому, даже – как ни грустно сознавать это – драматургу. Что-то в этом отношении могут сделать кино, радио, телевидение, но возможности романа гораздо шире. Что же касается документальной журналистики («Миссис Уютли тридцать четыре года…»), то она не способна проникнуть в жизнь человека; документальная журналистика существует лишь в мире «социологии потребителя», где нет живых людей, оригинальных мыслей и сокровенных чувств. Мир этот во многом сродни безумному миру рекламы, в котором целые семьи пребывают в экстазе от горячих завтраков, новой зубной пасты или же плитки шоколада. Будь я редактором американского журнала (представляю, как разыгралось ваше воображение!), я бы посоветовал своему лондонскому корреспонденту не изучать опросы общественного мнения, не копаться в фактических материалах, а прочесть двадцать-тридцать последних романов, из которых он лучше всего узнает, чем живет современная Англия.

В данном случае я вовсе не выступаю в роли литературного критика. Речь идет не о литературе. Поэтому политику бессмысленно возражать мне, что, мол, будь у нас великие писатели, он бы читал их. (Возможно, читал бы, а возможно, и нет.) Наше время вообще неблагоприятно для хороших писателей, хотя они у нас и есть. Наша эпоха, по-видимому, просто не может обеспечить великого писателя тем жизненным материалом, какой ему необходим. Разрушительные войны, революции, бесконечные перевороты большой литературе противопоказаны. А текущий в нашем обществе скрытый, но непрекращающийся процесс дегуманизации отрицательно сказывается не только на творчестве великих писателей, но и на художественной литературе в целом. Показательно, что произведения, которые в последнее время пользуются наибольшим спросом, уводят нас в мир ужасов, где гуманность почти отсутствует и человеку по сравнению с техникой отводится второстепенная роль.

Если бы церковники перестали наконец спорить, насколько далеко имеют право зайти юный Тед и крошка Кэт поздним субботним вечером, они могли бы более обстоятельно и серьезно заняться проблемой дегуманизации и отстаивать самобытность и достоинство Человека. (Взять, к примеру, почтовых работников, которые уже готовы упразднить наши адреса, а со временем, может быть, убедят нас отказаться и от имен. Или же обезумевших технократов, которые ратуют за искусственное спаривание посредством компьютеров, хотя компьютерам о необыкновенных, сказочных отношениях между мужчиной и женщиной известно ничуть не больше, чем швейным машинам и пылесосам.) Этот процесс дегуманизации, пусть и более опосредованно, проявляется и в пренебрежении к роману, который сближает нас с людьми, добивается того, чтобы мы жили с ними одной жизнью. Проявляется этот процесс и в излишне документальном подходе к человеку: «Миссис Уютли тридцать четыре года…»

Хочу сразу же оговориться: я совсем не против фактов. Наоборот, они мне даже нравятся, за свою жизнь я провел немало счастливых часов, копаясь в