Шрифт:
Закладка:
Как-то товарищ Петров в приватной беседе испугал меня, затурканного, почти ни в чем неповинного совка, своими намеками и прихватами (напомню — из всех антисоветских дел
за мной числилось к тому времени следующее — я бросил по сле чешских событий в помойную урну возле Лубянки газету «Правда», где название газеты зачеркнул и написал «Кривда», но пойман на этом не был, и вообще, срок давности этого преступления истек).
Середина 1980-х — время тухлое, застойное, диссидентов пересажали или они уехали, а такая большая Контора стоит, в ней работают люди, а работы-то нет — зараза истреблена почти под корень. Не хватает врагов передовому отряду — следовательно, срочно нужны враги. Что производим — то и потребляем. А иначе — где продвижение по службе и связанные с этим прочие блага?
Круговорот говна в природе, как писал Войнович (ой, забыл — я самиздат читал, про Чонкина, еще в 1977 году — вот еще один мой антисоветский поступок!).
И мы, обычные люди, в тот период как-то отупели от этой рутины, и казалось нам, что эта жизнь дана нам навечно — и детям нашим, и внукам.
Именно в этот застойный период и проживал в Москве вместе с мамой в отдельной квартире очень сумасшедший мальчик двадцати с небольшим лет. Болен он был с детства, но никому вреда не причинял, но однажды решил, что может принести большую пользу — стать чем-то вроде советского агента 007.
С этим предложением он и отправился на Лубянку — прямо в приемную.
Но там его почему-то не приняли. Не захотели его помощи, не посчитались с тем, что талант пропадает зря.
Юноша вернулся домой и написал на Лубянку письмо, что теперь у него на это учреждение огромный зуб и будет он им всячески мстить, в частности, взорвет этот огромный дом — бывшее страховое общество «Россия».
Назревала угроза теракта. Надо было срочно принимать меры. Если недооценить опасность вероятных последствий угрозы, могло произойти страшное.
Черные «Волги» волчками закрутились по району.
Следовало обезвредить противника, потом рапортовать о ликвидации угрозы террора — конечно, с последующим получением наград. Вся ситуация воспринималась совершенно серьезно. Мы, работники диспансера, были солидарны с защитниками Родины — ощущение причастности к тайнам оперативной работы Учреждения делала нас особенно значимыми в собственных глазах.
В сопровождении Человека из Соответствующих Органов мы поехали к террористу на дом. Причем без бронежилетов, совершенно не опасаясь, что тот будет плевать в нас из трубочки жеваной бумагой или даже отстреливаться из рогатки. Но путь нам преградила закрытая дверь квартиры террориста. На звонок никто не открывал, а ломать дверь было нельзя.
И тут я совершил служебное преступление — выписал под давлением Человека из Органов путевку на госпитализацию, не увидев больного. В свое оправдание могу сказать, что тогда закона о психиатрической помощи, в частности о принудительной госпитализации, еще не было.
И как сладко мне было потом слышать, как крошечная старая Фира Львовна Пассер (благословенна память ее!) распекала меня за это в присутствии бугая в ондатровой шапке! «Как вы смели, не видя больного, такое сделать!»
Эта история потом как-то разрешилась — судя по тому, что Лубянка как стояла целой, так и стоит. Только называется она теперь ФСБ.
Пал Палыч
Мой хороший друг во время учебы в мединституте работал санитаром в психиатрической больнице. Было это в городе Уфе, и санитаров там было навалом — никаких проблем.
Но вот что я хорошо помню из моего московского прошлого — главный врач в больнице был, были его заместители, были заведующие отделениями, были сестры и врачи — а сани таров как класса практически не было.
В приемном отделении было по одному санитару-мужчине в смену и санитарка — баба Маша или баба Дуся — профессионалка лет семидесяти, которая лихо в одиночку скручивала буйных больных при помощи нехитрой методики — набрасывая им сзади простыню на лицо: безумец терял ориентацию, и дальше унять его было несложно.
Также в период, приближающийся к горбачевскому, были несколько ребят, которым было важно, чтобы у них где-то лежала трудовая книжка и было свободное время для своих дел. Люди эти были неглупые, непьющие и физически довольно крепкие. На них можно было положиться.
Сама же больница наша (очень старая, просто древняя) изобиловала переходами, лестницами и ходами — чтобы пройти ее насквозь (я как-то посчитал), требовалось 17 раз открыть и закрыть «психиатрический» замок специальным ключом — была такая висюлька (а может, и по сию пору есть этот символ психиатрической власти — одной своей стороной она накидывалась на шпынек, а другой ее стороной, четырехгранной, просовывалась в отверстие замка). Так как замки бывали или со шпыньком, или с квадратным отверстием, то ты так и шел по больнице — поворачивая ключ то одним концом, то другим.
Сыну моему было лет девять, когда он приехал ко мне на работу — узнать, как и где работает его папа, и я водил его по переходам больницы минут двадцать, ни разу не повторяясь маршрутом, а потом вывел в двух метрах от того места, с которого мы начали экскурсию.
Как-то, желая сэкономить время, санитар повел больного через ординаторскую, в которой на раскладушке спал я, дежуривший по больнице. Высота раскладушки — как раз на уровне колена стоящего человека, так что я проснулся оттого, что на раскладушку и меня свалилась связка «санитар-больной».
Как это раньше писали в художественной литературе? «Сколь же неожиданным было его пробуждение…»
Но хочется мне рассказать совсем о другом случае. В нем я непосредственно не участвовал, но знаю о нем со слов Пал Палыча, кинолога, который работал также и санитаром. Работа санитара была суточной: сутки отработал — три дня дома.
Работать официально где-то было обязательным — помните такую статью Уголовного кодекса — о тунеядстве? Работать обязаны были все, а кто не работал на воле, тот работал принудительно в местах заключения.
Но перейду к сути рассказа.
Как-то в одно из психиатрических отделений привезли тренера по рукопашному бою — на работе он тренировал какие-то спецчасти, но вдруг
