Кажется, теперь не только я мечтаю, чтобы поскорее наступило завтра.

Яма

Это Ма́ндос[10]. Он в снегу: заснеженные дорожки, замок из красного кирпича с пустыми окнами, огромное снежное поле – все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок. Они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно жаловаться на холод, потому что белки не жалуются, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ[11], ее ладони лежат на моих плечах – сейчас начнется. Я слышу про дюраль[12] и гровер[13], еще про гуманизацию, двуручник и кистень, и эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка: ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые – длинноволосые, с хайратниками[14] поперек лбов и с огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно взрыхляя ногами снег. Из развалин замка появляется Дурин[15] – он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, очень здорово играл на гитаре и пел про золотые деревья с юной листвой. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни.

Папа размахивается, и они с Дурином скрещивают мечи. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень болею за папу. Сначала побеждает Дурин, но потом папа нарочно падает и рубит Дурина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дурин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. «Дурин, Дурин! – кричу я и глажу его по лысой макушке, и как только он не мерзнет без шапки? – Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости?» И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.

– Парк «Царицыно», – объявляю я, и Илья хватает меня за руку, чтобы не потеряться в толпе гуляющих. Возвращение парка к жизни после пандемии не может не радовать. С тех пор как мы вышли на Павелецком вокзале, Илья ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные еще прибавится: погода слишком хорошая, и вопреки растущей ковидной статистике все приезжают за солнцем, возможно последним. – Идем. – Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к пруду.

Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.

– Держи! – Я высыпаю Илье в ладонь горсть кошачьего корма, припасенного в сумке. – Бросай подальше.

У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.

– Забавные, правда?

Кивает. Из-под его гладких волос торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут – заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или укладывает мини-Олега? Когда последние крупицы корма отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив пруда. Он зябко шмыгает носом, хотя совсем не холодно, и я накидываю ему на плечи свой шарф. У меня с собой термокружка с кофе – ее отдаю тоже.

Мне спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.

– Приди ко мне, – напеваю я тихонько, – через бездну лиг, через пропасть лет[16].

Все же удивительная у меня компания. Ее как будто и нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей.

– Этот парк – мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы – те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папа приводил меня сюда по воскресеньям… Это было наше с ним время.

– Вкусно пахнешь, – говорит Илья.

Какая-никакая, а все-таки тема для беседы.

– Безымянный «Байредо». Я его не чувствую. Перестаю чувствовать спустя полчаса – точно так же, как забываю сны. А ты запоминаешь свои сны?

Папа купил мне этот парфюм в ЦУМе ко дню рождения. С чистой этикеткой, на которой можно было написать собственное название. Я написала April, как будто аромат соединял нас – меня и Марта. Меня часто спрашивали о нем кассиры в магазинах и случайные попутчики в метро. Что это? Простой, но стильный унисекс. Таким мог бы быть Илья Апрелев, сложись все иначе.

На соседней скамейке целуется парочка студентов. Наверняка прогуляли занятия ради этой встречи. И подготовились: плед, огромный термос… Я смотрю на них и пытаюсь запомнить часть этой жизни, которой мне должно хватить на месяц той жизни в Коммунаре, а для этого нужно сохранить все детали, абсолютно все.

– Фу, – комментирует вдруг Илья, отворачиваясь.

– Что? Никогда не целовался на улице?

– Привет, меня зовут Лиля! – пищит он, и мне становится гадко. Хочется забрать свой шарф и дышать в другую сторону – вдруг заразно. – Я могу сделать тебе приятно!

– Ладно, пойдем.

Прежде чем меня догнать, он прикуривает и наклоняется – будто бы для того, чтобы завязать шнурок, но вместо этого подбирает с земли мелкий гравий и с размаху швыряет его уткам. Те, привычные к кормежке, ведутся на подачку и выкатываются из воды на берег. Простите, милые, кажется, я привела к вам чуму.

– У! У-у! – кричит Илья и бросается к ним, распинывая птиц ногами, правда, утки оказываются проворнее и вспоминают, что у них есть крылья. А я – что ответственна за тех, кого притащила и продолжаю тащить под недоумевающими взглядами ребят с соседней скамейки, правда, уже не за руку, а под локоть.

В том месте, где раньше происходили славные битвы Мандоса, теперь лежит обнаженный фундамент дворца детей Павла Петровича, внуков Екатерины II. Очертания маленьких комнат. Время сожрало сам дом, остались только гладко обглоданные кости.

Мы проходим через галерею-ограду между Большим дворцом и Хлебным домом и сворачиваем к Оранжерейному мосту. Оттуда, минуя оранжереи с огромными окнами, за которыми всегда виднеются протянутые зеленые ладошки и лапы, добираемся до Парковых ворот. Купить еще кофе в палатке «Капучинофф» (Ты будешь? – Не-а. – Два латте, пожалуйста), перейти через Шипиловский проезд, оставив позади круглый павильон метро «Орехово». И не заплакать.

Своим ключом не открываю. Набираю номер квартиры на домофоне и терпеливо жду, когда Ева нас впустит: мы оба здесь в гостях. Из лифта нам навстречу выходит бабушка Инны Макаровой. Замечает меня, но делает вид, что не узнала. Когда я училась в первом классе и мама еще пыталась устроиться на работу, бабушка Инны Макаровой забирала меня и Инну Макарову после уроков, и мы с Инной сидели у нее в квартире, точно такой же, как наша, только зеркальной – все наоборот, и играли на диване в куколок Братц, пока за мной не приходила мама. Позже Инна переехала с родителями в Зюзино, но с ее бабушкой мы время от времени сталкивались то во дворе, то в «Пятерочке», то в «Дикси», так что я в общих чертах знала, что у Инны все хорошо, рассталась с Пашей, сошлась с Лешей, собирается стать бухгалтером, уже какая-то практика, а твоего как? Март? Хороший, хороший мальчик. С февраля она перестала меня узнавать.

После бабушки Инны Макаровой в лифте пахнет котлетами. Обжигая гортань, я глотаю кофе, чтобы протолкнуть то, что застряло в горле, и оно сползает ниже, ниже, ниже, пока мы поднимаемся на мой девятый. Тамбурная дверь не заперта, яркая коляска мини-Олега с разноцветными домишками стоит здесь же – беспечная Ева.

– Привет, – шепчет она из темноты прихожей, значит, мини-Олег спит, нужно вести себя потише. Мы с Ильей протискиваемся внутрь, я снимаю ботинки и засовываю ноги в собственные тапочки.

– Здрасьте! – подает голос «Лиля» и подмигивает подбитым глазом.

Я шикаю:

– Тише! – И встревоженно смотрю на Еву, но она, кажется, не сердится. – Мы на минуточку.

Я прокрадываюсь в гардеробную – закуток, который папа отгородил раздвижными зеркальными створками так,